Тем не менее, я ненавидела море. Работа была тяжелой, напряженной и скучной одновременно. Солнце нещадно палило. Шквалистый ветер грозил утопить. Акулы были врага-ми, дельфинов и черепах вообще запрещалось трогать. А еще ритуалы: молитвы и подношения морю и небу, благодарность за попутный ветер, за каждый мыс и поворот реки. По крайней мере, на воде А-ба мог винить в своих бедах проклятых богов. Он навеки был заперт в своем темном мире.

Близилось мое тринадцатилетие. Свадьба маячила впереди, как приближающийся ураган, который унесет меня прочь, но мы с отцом никогда не обсуждали ее. А-ба говорил, что мы предназначены друг другу судьбой, хотя эти слова меня раздражали. Каждое упоминание о судьбе было похоже на прогноз погоды: выбор между просто плохим и худшим.

Судьба не имела ничего общего с богами в тот вечер, когда он завалился домой пьяный, крича, что его обманули пунти. Ничего необычного, ведь отец почти каждый день злился на несправедливость, с которой столкнулся у торговцев рыбой или во время игры в фан-тхан [18] . Но в тот вечер А-ба отказался от еды и заперся в каюте. Всю ночь я слышала, как он что-то крушит.

Два дня отец не высовывал носа и не разговаривал со мной.

Я оставляла еду под дверью. Иногда он забирал ее, в других случаях птицы добирались первыми.

Затем к нам явились двое мужчин и выбили дверь. Отец умолял их и что-то обещал, хотя я не понимала, что происходит. Потом раздался хруст, и отец издал крик, обжигающий горло.

Я нашла его лежащим на полу с опухшим лицом, из носа текла кровь. Один палец болтался, как сломанная ветка.

— Тай-тай, попроси у соседей рыбий желчный пузырь, — пробормотал он. Средство от боли.

— Что ты натворил? — спросила я.

Я сунула тряпку в воду и вытерла окровавленную губу отца. Что-то в его обиженном и злом лице навело на мысль о попавшемся в ловушку животном, которое готово с потрохами сожрать своего спасителя.

— Ты играл в азартные игры, — догадалась я.

Он крепко зажмурился.

— Сколько ты проиграл? Сколько остался должен?

Слеза пробежала из-под сомкнутых век.

— Ну-ка говори! — потребовала я и заставила отца повторить ответ четче.

— Лодка. Я проиграл ее. Это все, что у меня есть…

Затем он исчез, и я не видела его еще три дня. Те мужчины вернулись, но, обнаружив, что отца нет, удалились, не сказав ни слова. Он вернулся перед рассветом, взялся за снасти и проплыл мимо мыса, прежде чем поднять паруса. Мы двигались вверх по течению, в дельту, а не в сторону привычного места для рыбалки. Мы пускаемся в бега? Но где нам жить? Где рыбачить?

— Они нас найдут, — с уверенностью сказала я.

Отец велел мне натянуть лучший наряд, который я надевала на Новый год и который сейчас стал маловат, сунул мне в руки мешок и сказал держать при себе.

Утром он подплыл к лодке, стоящей на якоре в притоке реки. Это было не рыболовное судно, скорее оно напоминало джонку с квадратными парусами, на каких перевозили по рекам скотину. Из-под навеса появилась женщина и помахала рукой.

Дальше я плохо помню. Какие-то люди бегали за мной по палубе, загоняя, как свинью. Я замахивалась на них мешком, они в ответ только смеялись. Чьи-то сильные руки подняли меня. Женщина раздвинула мне челюсти и с явным удовольствием оценила зубы, продемонстрировав собственные, желтые и щербатые.

Отец стоял спиной к нам и пересчитывал серебро в кошельке.

Женщина вырвала мешок у меня из рук и покопалась внутри. Потом вынула мамины тапочки.

— Это мое! — Я бросилась к ней, но женщина подняла тапочки так, что я не могла их достать, и приказала:

— Внутрь!

Кто-то толкнул меня. Я рухнула во мрак под навес, а там сидели по меньшей мере пятеро девочек, сгорбившись и обхватив колени, наблюдая за мной равнодушными глазами.

— Верните тапочки! — взмолилась я.

Темная фигура поставила ногу мне на грудь и втиснула меня между двумя девочками. Тапочки упали мне на колени.

Я звала отца. Он наклонился и встретился со мной взглядом. Я не расслышала, что он сказал, но прочла по губам: «Тай-тай».

Мог бы назвать меня настоящим именем, прежде чем отвернуться от меня навек.

Я мельком увидела, как он стоит на палубе, прижимая к груди кошелек, а на лице у него застыла хмурая грусть.

Ну что, старуха, хватит тебе? Это ведь еще не все.