И Сиклитинья, махнув рукой - что не стоит-де на его чудные речи обращать внимания, что он-де завсегда чудит, а барин все-таки добрый побежала к кухне, как бы подзадоривая себя: "А уж каки грибки в сметане выдуть... и-и, Заступница!"

Яичница оказалась отличная. Ириша кушала прямо с сковороды, а бакалавр наложил себе полну тарелку.

– А ну, Ириней, украдь мне сольцы немножко, - сказал он, пробуя яичницу.

– Воруйте, дядечка, - отвечала Ириша, подвигая к нему солоницу.

– Смейтесь-смейтесь, други мои, - продолжал Новиков, накладывая и себе глазастой.
– А я вам скажу, - нам история и сама жизнь так сплюснули мозги, что многое нам кажется смешным, когда оно прискорбно, и над хорошим мы скорбим, не понимая, что оно хорошее... Человечество изолгалось дальше пределов возможного, запуталось в своем неведении - и не может распутаться. Везде ложь и воровство, когда эти слова не должны существовать. Посмотрите - что может быть естественнее и законнее чувства любви? А мы и из нее сделали ложь. Чистая девочка, никогда, положительно никогда ни одним словом не солгавшая и не умевшая лгать, как невинный младенец, как только полюбила - начинает лгать... Она лжет, скрывает свое святое чувство, потому что или стыдится, или боится его обнаружить, потому - в свою очередь, что ей не позволяют любить или велят любить другого...

Ириша чувствовала, как краска стыда заливала ее щеки. И она лгала уже, мало того, что скрывала - лгала дяде. Она низко нагнулась над яичницей.

– Какая ты красная, Ириней, - заметил дедя.

– Это от яичницы... (От яичницы! Да - во всем виновата яичница. Девушка чувствовала, что она скоро заплачет. Она жестоко лжет!)

– История сделала из человека... просто фальшивую монету, подделку под человека, - продолжал старик.
– Я помню, раз, еще в Моокве, вздумал проследить за собой и за всем, с чем я сталкивался в продолжении целого дня, и к вечеру пришел в ужас и отчаяние от мысли, что как могло до такой степени испортить себя человечество - так испортило, что на заказ, кажется, так испортить нельзя... Едва я вышел из дому, как сразу почувствовал, что я очутился между волками и что я сам волк...

– Homo homini lupus [Человек человеку волк (лат.)], - процедил сквозь зубы бакалавр, смакуя яичницу.

– Точно lupus, - ответил Новиков.

– Что это значит, дедушка?
– спросила Ириша, несколько оправившаяся.

– А то, что каждый человек для другого человека - волк, мой дружок.

– И я для вас волк и для дяди волк?

– Волк, овечка моя невинная.

– Как же это, дедушка?

– А вот как, друг мой. Лишь только я вышел на улицу - передо мною нищий. По его глазам я тотчас видел, что я для него - добыча, что он ждет от меня чего-то... Я дал ему... Иду дальше - лавка с товаром: из нее выглядывают волки, заманивают меня для добычи... Прохожу; мастерская горобовщика - и сам гробовщик у двери - волк, волк! Он, видимо, считает мои годы, взвешивает мое здоровье - скоро ли-де для меня закажут у него гроб... Дальше - лавка свечная и восковая: и там волки глядят на меня, ждут, не куплю ли венчальных свеч или кому на погребение... Еще дальше сапожник... волк!
– смотрит мне на ноги, скоро-де ли износит сапоги этот барин... Дальше - моя прачка... Смотрит лисой и волком: "Какой-де скупой барин, ходит в поношенном белье, редко отдает мыть..." Прохожу мимо портного крыльцо, я цепляюсь плащом за что-то... оказывается, гвоздик неприбитый... ну, плащ с дырой, а портной волком смотрит: "Скоро-де новый плащ понадобится..." И видел я вокруг себя стаи волков, а пока дошел до типографии - и счет им потерял.

А Сиклитинья еще издали, торопясь с сковородой в руках, громко заявляла: "Ну, уж и грибки! уж и грибки! и-и, Заступница!"

– Да и яичница у тебя, Сиклитиньюшка, просто прелесть, объеденье, похваляла барышня.

– На здоровье, матушка, на здоровье.

– А грибки молоденькие?
– спросил Новиков.

– Молодехоньки, барин, молодехоньки, вот как сами барышенька.

– Так и ты, Ириней, в грибы попал?
– заметил дядя.

– Да, други мои, так-то люди себе жизнь устроили, - продолжал Новиков, глядя куда-то в пространство.
– Птицы и звери одинаковых пород живут между собою дружнее чем люди. А все потому, что миром правит неведение. Греки, хотя тоже по неведению, но создали самое гениальное представление о том, кто правит миром.

– Вы кого, Николай Иванович, разумеете?
– спросил Мерзляков наслаждаясь грибами в сметане.

– Слепых.

– Кого же именно?

– А правосудие! Разве Фемида* не слепая?

– Но это для того, чтобы она не была пристрастна к внешности.

– А Мойра*? а Фортуна*? Разве они не слепые?

– Да - счастье слепое.

– Но оно не должно быть слепым. Оно и не было бы слепым, если б на земле господствовала справедливость: счастье являлось бы тогда, как награда добродетели. А теперь счастье раздается людям каким-то слепым и безумным существом. Это слепое существо - самодур, идиот: оно и есть само человечество.

В это время неожиданно у крыльца показалась белая голова Микитейки. Мальчик смело подошел к перилам и остановился.

– Микалай Иваныч! а Микалай Иваныч!
– сказал как-то таинственно маленький друг философа.

– Ты что, Микитейка?
– спросил старик.

– Она выползла и спит, - тихо, почти шепотом сказал мальчик.

– Где?
– оживился старик.

– Тамотка, на плотине...

– И ты ее не спугнул, не разбудил?

– Нету... как можно!

– Молодец, Микитейка! молодец, моя правая рука." Ну, так я сейчас иду, - извините, други мои.

И старик заторопился, взял свою палку, надел картуз.

– Куда вы, дедушка?
– заинтересовалась Ириша, бросая грибы.
– Мне можно с вами?

– Можно, мой друг, можно, только ни гу-гу - не шуметь...

Ириша вскочила и накинула на голову платочек, потому что летнее солнце начинало уже печь порядочно. Мерзляков тоже оставил недоеденную тарелку с грибами и желал присоединиться к неведомой для него экспедиции.

– Так и мне можно с вами?
– спросил он.
– Ваш адъюнкт Микитейка заинтересовал меня таинственностью, с которою он докладывал вам, что она спит?.. Кто она?