– Нет.

Но он не видел, как лукаво улыбалась жена, потому что по-прежнему не глядел на нее. Как он ей доверял! Как ни на минуту не мог заподозрить ее в предательстве!

– Парфен, нам надо поговорить.

Наконец он оторвал глаза от экрана и поглядел на нее, добродушно улыбаясь.

– Что случилось, любимая?

Любимая, с горечью подумала Карина! Несмотря на ее многочисленные упреки, несмотря на то, что она с самого начала не скрывала того обстоятельства, что считает мужа неудачником, он по-прежнему заискивал перед ней, как будто всерьез полагал, что их отношения, их брак можно было спасти, и что все те невзгоды, что они пережили вместе, все те ссоры, через которые прошли, лишь укрепили их союз.

– Парфен, нам необходимо… расстаться!

С какой быстротой сползла благодушная улыбка с еще такого молодого и свежего лица Парфена и как мгновенно страшный испуг застил его ставшие столь большими глаза!

– Что… ты имеешь в виду?

– Я подаю на развод и переезжаю.

– Куда? А как же дети? Ты что… бросаешь нас?

Карина качнула белокурой головой.

– Нет. – Сказала она как можно мягче. – Нет, Парфен, дети останутся со мной. Я ведь мать.

– Но… почему? Вернее: зачем? Зачем тебе переезжать? Разве у нас не чудесная квартира с видом на море? И места всем хватает!

– Дело не в квартире…

И действительно, Парфен говорил так, будто жена хотела сменить место жительства, а не человека, с которым жила; эта недогадливость, вероятно, была вызвана в нем желанием защитить самого себя от чудовищного потрясения, каким стало известие о разводе.

– Неужели… Неужели ты ни о чем не подозревал? Неужели не видел? Я не верю…

– Не подозревал о чем? Что не видел? Да о чем ты говоришь… не томи…

Парфен наконец встал из-за стола и сделал несколько шагов навстречу жене. Он попытался обнять ее, но Карина предупредила его.

– Не надо. Будет только хуже. Для тебя.

– Что? Что случилось? Зачем развод?

– Да ведь я ухожу к другому!

– Что…

– Уже три месяца изменяю тебе с ним, а ты, оказывается, ни о чем не подозреваешь! Ну это надо же!

Она возмущалась так, как будто действительно не она, а Парфен был виноват в том, что сразу не раскусил ее, не распознал обман. Будто горькая необходимость расстаться объяснялась его недогадливостью и легковерностью, а не ее корыстолюбием и вероломством.

– Какой же ты все-таки!

– Врешь! Врешь! Не верю! Нет никого!

– Есть.

– Тогда кто он? Скажи? Это что, тот сосед со второго этажа?

– Да какой сосед… какой… Ох! Ты его не знаешь. Это англичанин, друг одной из моих клиенток. Я приезжала к ней делать маникюр, а он частенько бывал у нее в гостях. Он пригласил меня прогуляться, попить кофе… Все так и закрутилось.

– И ты… любишь его?

Карина не умела врать столь откровенно и к вопросу этому была почему-то не готова, потому голос ее дрогнул, когда она не сразу ответила:

– Конечно. Конечно, люблю. Поэтому и развожусь. Он сделал мне предложение.

– Предложение! И это при живом-то муже!

Парфен более не мог смотреть на Карину, на ее красивое самодовольное лицо, не мог видеть, как светились ее глаза, потому теперь он взволнованно ходил по комнате, говоря невпопад и все не то, что нужно было, а что нужно было говорить, он не знал.

– Да ведь я сама сказала, что не уйду от тебя, пока он не сделает предложение… Я же не дура какая-нибудь.

– Ты как будто ждешь, что я похвалю тебя за твою расчетливость. – В голосе Парфена послышалась злая насмешка.

Карина не ответила, лишь подняла и опустила брови, давая понять ему, что по большому счету ей уже было все равно.

– А что ты хотел? Наш брак трещал по швам… Мне нужен мужчина, который сможет обеспечить и меня, и моих детей. Не могу же я до старости пилить ногти и чесать пятки мерзким толстосумкам! Я тоже хочу жить и ни в чем не нуждаться! Хочу путешествовать, жить в роскоши, как они…

– Так вот она истинная причина твоего коварства! И ты, стало быть, не любишь меня совсем? И того несчастного тоже?

Ей хотелось соврать, она была уверена, что сможет, но в этот самый миг, миг, когда Парфен поднял глаза и наконец пробуравил ее взглядом, она застыла, пораженная каким-то особенно сильным чувством. Должно быть, лицо ее стало совсем жалким в этот миг, и боль от предстоящего расставания отобразилась на нем, потому что выражение лица Парфена также изменилось. Он смотрел на нее не с негодованием и злостью, а со странной жалостью, как будто знал наперед, что она будет страдать не менее его самого.