Будьте уверены: в уме Карины гнездилась сотня оправданий своему предательству. Прежде всего, она должна была думать о детях и их будущем – в самом деле, не могли же они расти голодранцами, как обыкновенные испанские дети, лишенные всякого будущего, кроме слабых школ и не менее слабых вузов, а затем жить от работы до пособия по безработице, от звонка до звонка и вечернего курения марихуаны на скалах в уединении величественного и грозного океана? Разве не должна она была мечтать об английской спецшколе для Миры и Мити, которая станет путевкой в лучшие колледжи Англии?

А там, кто знает, она овдовеет, и тогда сможет покинуть проклятый остров, с которым связаны не самые приятные воспоминания о работе на богатых русских дам. Да, расчет пережить мужа и пожить в свое удовольствие был силен в ней, оттого она как кошка ластилась к нему и до свадьбы, а после свадьбы того сильнее, дабы он ни на миг не усомнился в ее преданности ему.

Право, мужчины что дети: разве в былые времена поверил бы Читер в искренность молодой иностранки с двумя детьми, если бы она охмурила его друга? Разумеется, нет! Однако ж, когда речь шла о нем самом, когда он сам позволил повесить себе хомут любви на толстую морщинистую шею, Джон отчего-то не сомневался в порядочности дамы сердца. И действительно, ведь других пенсионеров, обыкновенных спивающихся ворчунов, любить было не за что, а его – не просто любить, боготворить было можно и нужно за массу достоинств, в несомненное существование которых он искренне верил.

Карина терпела нового мужа, как терпят соседа, друга, сослуживца – за неимением возможности сменить место жительства или работы. Более того, ей быстро удалось убаюкать совесть и забыть и Парфена, и Диму, забыть прежнюю жизнь даже на острове, не то, что в родной стране.

Изредка только, обычно под ночь, когда звездная крошка, таинственная и негасимая, мерцала на покрывале небосвода тьмой самоцветов, переливов, бликов и отзвуков, незваные и неожиданные воспоминания, как сорняки, прораставшие из ниоткуда, без всякой подоплеки и причины, бередили душу. Это случалось тогда, когда, уложив детей спать, она присоединялась к Джону и пила шампанское на просторном балконе, закутавшись в теплый и мягкий плед.

Вдруг неожиданно представлялся Карине летний зной, оводы, мухи, слепни, и путь от деревни прабабушки до речки, в глазах отчего-то стоял из всей живности, из всех цветов – узорчатый рисунок изъеденных гусеницами лопухов, больших, едва державшихся на тонких черенках и прожилках. Они с подружками срывали эти листья и представляли себе, что это кружево их опахал, или фата, или причудливый веер в их будущей роскошной жизни. Лето в деревне! Самое чудесное, самое счастливое, невозвратимое время, не забыть его никогда, и даже часы скуки, когда не ведаешь, к какому делу приложиться и чем занять себя – все стиралось, все забывалось. Да, это, пожалуй, было самым болезненным воспоминанием Карины, и каждый блик, каждая давно забытая, похороненная в закромах души мелочь, возвращались постепенно к ней. Но зачем? Разве она просила о том?

Каждый такой отсвет, как удар, как хлесткая пощечина, как немой укор, дескать, была когда-то в ней такая чистота, такая невинность, и она бы никогда не лишилась ее, если бы мысленно держалась за все свои летние детские месяцы, проведенные в деревне. Но она предала их, променяла на английский завтрак, испанскую речь за окном, вид угрюмого океана и голых, покрытых мхом скал. Что за сила была заключена в детском лете в деревне, что это был за оберег, что столько лет стерег ее невинность, и как так вышло, что она все же утратила его, будто выкинула в пучину разъяренных волн?

Почему так дороги были детские воспоминания о деревенском лете, что в них было заключено, какое колдовство? Она с трепетом и нежностью просматривала в уме каждую такую вспышку, вдруг озарявшую, как кинопленку, страницы памяти. Отчего? Она ценила деревню не за удобства (их совсем там не было), не за роскошь или уют: дом прабабушки покосился, не имел внутри ничего, кроме самого скромного крестьянского убранства, портретов Сталина, Ленина и, как это ни странно, божницы с древними выцветшими иконами, передаваемыми, быть может сотню лет – из поколения в поколения. Как бы плохо Карина не жила после – всяко лучше жила, чем тогда, в деревне, когда нужно было бегать на задний двор в деревянный туалет по нескольку раз на день.

Так почему же ни одно мгновение после не могло перевесить те счастливые летние дни? О, она знала ответ! Потому что это были дни детства, и они были сами по себе бесценны и невозобновимы. Тогда они были беспечны и полны надежд о будущем, которое все рисовалось им окутанным сказочным туманом, теперь же всякое достижение вызывало в ней лишь самодовольную ухмылку, пределом было – удовлетворение, но никогда не – счастье, не радость, и уж точно не было никаких надежд на то, что будет лучше, что счастья будет больше и что она когда-нибудь будет пьянеть от восторга. Все было позади, все было пережито, вагон с негасимым неподдельным восторгом отцеплен и давно оставлен на станции «Детство», а дороги к нему затерялись, стерлись, заросли бурьяном.

Теперь, кажется, Карина была способна на любой поступок, и не существовало грани, что могла бы остановить ее. Не было чистоты. Не было невинности.

Льстивая, расчетливая, холодная, честолюбивая – вот и все, что она могла сказать о себе сейчас. А затем внезапно другие воспоминания вновь давили на больную мозоль, напоминая о том, что у нее еще оставалась душа и, быть может, даже чистота, хотя отчасти, какими-то неизведанными путями сохраненная в ней.