Решение Парфен принял почти сразу, и теперь с вожделением ожидал дня, на который у него был куплен билет в один конец. Да, он вернется на Украину: а как еще? Вот только куда поехать? С Зоей Васильевной Карина прекратила всякие отношения, а с его родителями – прекратил отношения он сам. Вернется в Донецк – непременно встретит их, знакомые увидят, донесут, и тогда возникнут невыносимые подстроенные встречи, во время которых старики будут стыдить его, а он… будет извиняться, каяться, в глубине души не испытывая мук совести. Что-то большое и хрупкое однажды надломилось в Парфене, и он стал тем, кем был теперь – человеком без большой совести и тем более без большой души. Случилось ли это постепенно, начиная с мгновения, когда он не защитил Таню, когда смотрел на жуткие зрелища факельных шествий в Киеве и не считал это чем-то зазорным, когда видел погибших от обстрелов людей в Донецке, но не шел в ополчение, когда терпел бесконечные унижения со стороны жены или же единоразово, лишь только Карина ушла от него – он теперь не мог разобрать.

Если раньше Парфен был просто нерешительным увальнем, ведомым женой, то теперь в довершении всего он стал еще и просто увальнем, бесхребетным ничтожеством. Да, он катился вниз по наклонной жизни – этого нельзя было изменить, этого нельзя было поправить, потому что не было сил на борьбу. Борьба с собой – всегда самая сложная.

Оставался лишь вопрос работы: чем он будет заниматься? В какой город поедет в поисках новой работы? Ему ведь и на Родине нужно будет думать о жилье!

И вот сегодня наконец на глаза ему попалось сообщение одного старого знакомого по институту: он писал про контракты, про высокие зарплаты. Звучало крайне заманчиво, но совершенно смутно, непонятно, что за работа, и почему требований к соискателям почти не было. Парфен написал товарищу и с нетерпением ждал его ответа.

Вдруг совершенно неожиданно размышления Парфена, сколь бы безжизненными и полными затаенной горечи они ни были, прервал звонок в дверь. Распахнув дверь, он с удивлением обнаружил перед собой Карину, только не свою старую Карину, а какую-то новую, свежую, интересную.

Она стала еще более спортивной, будто новое замужество высвободило для нее столь много времени, что она с самого утра пропадала в спортзале. Постригла волосы и покрасила, наверное, так, как она давно мечтала – в несколько тонов, плавно перетекающих один в другой. Только лицо ее от излишней худобы и загара, казалось, постарело, покрылось ненужными сухими морщинами, да глаза пучились под насильно поднятыми бровями, придавая ей выражение глупое и недалекое, и Парфен не мог понять: бывшая жена отупела за несколько недель в разлуке с ним или все же за несколько последних лет на острове? Быть может, он и сам отупел вместе с ней, только не понял этого, не заметил за собой?

– Зачем приехала? Вы поссорились?

– Нет. – Карина удивилась вопросу Парфена, как будто ее уход от него был вопросом решенным, а стало быть, и спрашивать ее про нового супруга было глупо. – Я оставила несколько своих теплых кофт здесь. – Хочу забрать. Вот и все. Не возражаешь?

Тут только до Парфена дошло, что он угрожающе закрывал собой вход в квартиру, и он сделал шаг назад, пропуская бывшую вовнутрь. «Если она приехала за таким старьем, стало быть, дела у них не ахти!» – Зачем-то подумал Парфен. «Да какой там? Вон как разрядилась, какое дорогое летнее платье, какие каблуки! Прическа! Нет, это все напрасные надежды, вот что это. А впрочем, не все ли теперь равно…» И действительно, ему было не до Карины, не до того, счастлива она или нет, ведь он за миг до ее появления уже принял новое предложение по работе и теперь не мог дождаться, когда же прибудет в Киев.

– Что же ты, про детей не спрашиваешь? – Спросила беззаботно Карина, когда уже выходила из квартиры.

– Судя по твоему цветущему виду, у них все хорошо.

– А они, между прочим, по тебе очень скучают.

Полные губы Парфена скривились по-бабьи.

– Как будто это я виноват в нашем расставании. Чего тебе не хватало? Ведь все у нас было: крыша над головой, еда, одежда, в кафе ездили, даже машину тебе прикупили…

– Ни угла, ни двора, даже машина старая…

– Зато у детей был родной отец. Не для того ли ты меня сюда увлекла, заставила меня отречься от собственных родителей, бросить дом, близких… А сама, небось, думала: приеду, поменяю мужа на богатого старика-англичанина.

– Нет! Я полагала, что европейцы не окажутся такими скупущими и обеспечат нас жильем и пособиями, а они просто предоставили нас самим себе…

– Ну конечно, тебе ведь все должны! Европейцы, мужики…

– Должны! Потому что нас лишили родной страны, она разодрана на части.

– И потому, что ты сердишься на тех, кто пришел в наш край убивать детей и женщин у нас на глазах, ты решила выйти замуж за англичанина! Не они ли сподвигли ВСУ уничтожать мирное население Донбасса?

– Мой муж ни при чем! Он давно на пенсии.

– А если бы не был? Он – военный. Его язык отдавал бы хладнокровные приказы убивать наших сородичей. Скажи мне, что убеждена в том, что я клевещу на него и вообще всех англосаксов. Скажи, что они не уничтожали целые поселения мирных и безобидных африканцев, индейцев, индусов, китайцев, захватывая их земли. Ну, скажи же! Не можешь! Вот! Те женщины, те дети, что умерли у тебя на глазах… их кровь была бы на руках твоего благоверного.

Глаза Карины, легкомысленные, самодовольные, помутнели, их заволокло темной пеленой, и взгляд ее не выражал теперь ничего, ни единого оттенка чувств. Вдруг послышался ее голос, не любезный и насмешливый, как прежде, а жесткий, колючий, и Парфен почувствовал – наконец настоящий, искренний:

– Их больше нет. Их не вернуть. А мы – есть. Мы еще… не стали перегноем земли. Стало быть, я должна заботиться о своих детях. Чтобы им что-то досталось в жизни, чтобы им было легче, чем было мне. Прости, но мне пора. Я спешу. Пока!

– Прощай!

Услышав последнее слово, Карина обернулась уже на лестничной площадке и бросила странный, как будто раненый взгляд на бывшего мужа. Что значило это едкое слово, столь мимолетно брошенное Парфеном? Неужто он был не так прост, как она думала все эти годы?