Вспоминался ей непременно один день зимой, когда заснеженные поля непроходимы, а березовые рощи, сосновые леса и ельники – тем более. Морозно, свежо, колет кожу щек, отчего они необыкновенно румяны, и пар идет из ноздрей, а еще гуще – пар, когда кто-то из них обмолвится полусловом. Говорить тяжело, колко, болезненно для горла, оттого все чаще они обмениваются взглядами и жестами. Вот они катятся по бескрайнему полю, лыжи с необычайной легкостью скользят по колее, уже давно не холодно, даже немного жарко и весело, и солнце, словно вместе с ними, улыбается, счастливое, заливистое, не затемненное ни единой паутиной облаков. Как торжественно блестит в ярких лучах небесного светила снежный покров, как переливается он изумрудами, яхонтами, рубинами, малахитом, сапфирами, бриллиантами – кажется: протяни руку и ухватишь горсть природных богатств.

Подумать только: Дима едва уговорил Карину в тот день пойти с ним в лес кататься на лыжах, а если бы не уговорил, быть может, никогда они б не начали встречаться. Это было одно из их первых свиданий.

В лесу их ждет еще больше открытий. Вот они скатываются с небольшой горки, и Карина, к собственному изумлению, не падает, а удерживается на ходу. От пережитых острых ощущений она безудержно смеется, с ней смеется и Дима. Тени от деревьев и солнечные лучи столь затейливо переплетаются меж крон, среди белых насыпей, что ощущение сказки не покидает Карину. Или, быть может, это не лес, не дивная красота его, а сотни раз просмотренные советские сказки, особенно – «Морозко» – так отпечатались в памяти, что любое проникновение в зимний лес неминуемо влечет за собой предвкушение чудес? Все кажется, вот за поворотом, вот за изгибом лыжни, за той раскидистой сосной, будет непременно чудо, сокрытое пока от тебя невидимой пеленой. И это уединение, и необыкновенная тишина, не нарушаемая ни пением птиц, ни гулом машин, ни людским говором! Неповторимый, незабвенный миг – день ее юности, ах, зачем бередишь ты ни откуда вдруг взявшиеся раны, зачем обрушиваешься на Карину именно тогда, когда она уже всего добилась?

– Будь уверена. – Говорит себе под нос Карина, когда Джон уходит за новой бутылкой спиртного. – Скоро и эти блики навсегда растворятся в звездной мгле.

Жизнь не могла быть сказкой, она не могла пророчить чудеса, как не мог пророчить их восхитительный зимний день в тенистом лесу, как не могла обещать их эта свежая ночь. Жизнь была – невыразимая боль, рваные раны, осколочные ранения, оторванные конечности и головы, вывернутые суставы, разбитые колени, размозжённые в мясо лица, погибшие дети, старики, женщины, мирные. Жизнь была – кровь. Изнанка людей – кровь. Конечный исход для всех – кровь. И если какой-то недотепа посмел совершить ту же ошибку, что совершили миллионы людей до него, поверив, что кто-то на земле жил в сказке и счастье, то его ждало то же горькое разочарование, что однажды испытала и Карина.

И в подтверждение последней мысли ее рука потянулась за новым бокалом шампанского, что было так легко, когда новый муж, благодушный и старый, почти не ограничивал себя в выпитом на ночь. В сумеречном мерцании звезд Карина впервые заметила, каким ястребиным кажется нос ее старого Джона, что было так странно и так неуместно, ведь она знала, что он не мог хранить от нее скверных тайн или дурных помыслов, потому что был добряком, милым, непривлекательным, отталкивающим даже… но человеком, которого злые наклонности обошли стороной. Так она полагала, нанизывая нескончаемые заблуждения, как бусины, одно за другим на нить своего мировоззрения.

Каждый божий день яростное солнце сперва осторожно, словно проверяя тебя, струилось косо в квартиру сквозь высокие стекла стен балкона, и на душе становилось легко и радостно. Так начинался новый день – со странной надеждой, что сегодня все будет иначе, что сегодня не будет привычного однообразия, раскаленного светила, слепящего и разогревающего жилище как на жаровне целый день, причем с особенным рвением после обеда, когда от духоты плавятся мысли. Однако вскоре неизменная погода острова заставляла забывать о пережитом утром: все повторялось вновь, безо всякой новизны, как по заученному в учебнике, как на заезженной пластинке.

Кто-то будто насмехался над Парфеном, бесконечно пытая его. Пот струился со лба, между лопаток, пот пропитывал футболку, но он продолжал работать, выполняя условия того самого контракта, оплаты по которому хватит лишь на продление аренды квартиры. Что он забыл на этом далеком острове, зачем приехал сюда? Влекомый когда-то Кариной, он посмел поверить, что теплый океан и вечное лето были верхом его мечтаний, а теперь, когда Парфен остался совсем один, без жены и детей, он наконец прозрел, он убедился, что все было тлен.

Здесь счастливо жили лишь обеспеченные европейские и русские пенсионеры, доживающие свои дни, спасающиеся от инсультов, инфарктов и их последствий – да и те ходили с натянутыми улыбками, словно каждый день им необходимо было опровергать собственные сомнения в правильности своего жизненного выбора. Молодые же семьи либо так боролись за кусок хлеба, что не успевали подумать о том, что они забыли в этом захолустье, либо наслаждались океаном и теплом, внутренне понимая, что не задержатся на острове надолго: подрастут дети – встанет вопрос о школе, и они вернутся домой.

О, временами Парфену казалось, что он ненавидит самый остров и все, что его наполняет. Ненавидит жителей острова, праздных испанцев, чьи предки однажды уничтожили все коренные народы этой райской земли, испанцев, что стали наркоманами и тунеядцами. Ненавидит самодовольных англичан англичан – за то, что они успешно властвовали в мире вот уже сотни лет, и здесь на острове такое положение дел особенно проявлялось, ненавидит каким-то образом приблизившихся к ним русских за их богатства и расточительство.