А потом я сделал что-то ужасное.

Я взяла кинжал, который он держит в тумбочке. Я знаю об этом, потому что он достаточно часто приставлял его к моему горлу. Ему нравилось, когда я была у него. Нравилось пугать меня до смерти. Это заставило больного ублюдка кончить.

Ну, сегодня вечером я взяла его нож, положила его руку на тумбочку и отрезала ему палец, и мне было даже все равно, что на мне была кровь. Они все равно обвинят меня в его убийстве. Мне было все равно.

Я отнесла его к себе в комнату, сняла кожу, как будто я чистил картошку, и спустил ее в унитаз, а окровавленные мокрые кости отнесла в свое тайное место и спрятала.

И мне даже все равно, что они со мной сделают. Мне все равно, потому что теперь у меня есть их часть.

Это моя победа, даже если я не свободна, потому что мое время здесь еще не закончилось. Ни в коем случае.

Это последний отрывок в книге, хотя примерно треть его все еще пустые страницы.

Я откладываю блокнот и тру лицо. Меня немного подташнивает. Интересно, смогла бы я это сделать? Если бы я могла отрезать Себастьяну палец. Если бы я могла причинить ему боль.

Я не думаю, что смогла бы.

Я не хочу.

Были ли люди Сафони прошлых поколений более жестокими, чем нынешние? Брат противостоит брату, вот что это значит. Тот факт, что право одного брата может быть оспорено другим, не только создает почву для того, чтобы семья отвернулась от самой себя.

Если я думаю о Люсинде и о том, что она сделала с Себастьяном, что Себастьян сделал с Итаном, это жестоко. Затем идет соревнование между Грегори и Себастьяном.

Эта семья больна.

Они прогнили и гниют изнутри.

И я не понимаю, почему они меня не отталкивают.

Почему меня тянет к ним.

Вместо того чтобы спрятать книгу обратно в половицы, я засовываю ее между матрасом и пружинным матрасом и ложусь. Я устал. Между событиями прошлой ночи и этим я вымотана.

Некоторое время я лежу на боку, просто наблюдая, как ветерок мягко колышет занавески. И когда я закрываю глаза, я вижу сны. Мне снится моя тетя Хелена, только я не уверена, она это или я. Я смотрю ее глазами, открывая дверь между моей комнатой и комнатой Себастьяна.

Грегори не видит меня, когда я вхожу, чтобы посмотреть, как он прижимает подушку к лицу Себастьяна.

Он не слышит меня, когда я подхожу ближе. На самом деле не слышно ни звука, даже когда он убирает подушку, и я вижу, что это вовсе не Себастьян, а кто-то другой, другой мужчина, похожий на них.

Кейн?

Я в замешательстве смотрю, как уходит Грегори. И мне приходится заставлять свои непослушные ноги нести меня ближе, ближе.

Я чувствую, как мой рот растягивается в широкой улыбке, но меня тошнит. Меня тошнит.

Кожа моей руки, когда она тянется к ящику тумбочки, похожа на пергамент, пятнистая и старая, пожелтевшие ногти обкусаны и зазубрены.

Я открываю ящик, а внутри мой перочинный нож. Я вынимаю его, но это похоже на то, что я сопротивляюсь себе, как будто моя рука борется сама с собой, но тяга слишком велика, а я слишком слаба, и когда другая рука, моя, берет руку мертвеца и подносит ее к тумбочке, на нее капают слезы. мертвая рука, даже когда пальцы растопырены.

Складной нож открыт, и я отворачиваюсь от него, поворачиваюсь к мужчине на кровати, и когда я вижу его, когда я вижу Себастьяна, я кричу.

Я кричу, кричу и кричу, пока, вздрогнув, не просыпаюсь, резко выпрямляясь в своей кровати, в комнате темно, кромешно темно. Прохладный ветерок, который был раньше, теперь леденит, замораживает.

Я включаю лампу и тру лицо.

Это был сон. Просто сон.

Одиннадцатая глава

Себастьян

— Не могли бы вы рассказать мне, что, черт возьми, было прошлой ночью?

Я подбрасываю еще одно полено в камин, прежде чем повернуться, чтобы ответить брату. Осень быстро приближается, и мне нравятся эти более прохладные температуры.

Я выпрямляюсь, поворачиваюсь к нему, не торопясь смотрю на него. Я знаю Грегори с тех пор, как он был младенцем. Он всегда нравился мне больше, чем Итан, но это, вероятно, потому, что Люсинда любила его на волосок больше, чем меня.

Но я не знаю своего брата.

— Я мог бы спросить тебя о том же, — говорю я, поворачиваясь и наливая себе виски.

— Разве тебе не достаточно? — спрашивает Грег, когда я поднимаю бутылку, спрашивая, хочет ли он еще.

— Никогда не бывает достаточно, брат. Я наливаю тебе или нет?