— Я шла в библиотеку, — говорит Мэриголд. — Увидела Уита на другой стороне улицы, перебежала поздороваться.

Уит широко улыбается:

— А я шел за пончиками, заметил вас в окне… а затем ко мне подбежала визжащая Мэриголд.

— Я не визжала! — Мэриголд пихает его в бок.

Каин улыбается мне:

— Назовем это совпадением.

Вечером мы оказываемся у меня в квартире, едим заказанную пиццу и просто хорошо проводим время. Уит ковыряется на кухне, сооружает огромный банановый сплит на десерт и подает его в салатнице с четырьмя ложками. Удивительно, как комфортно я себя чувствую с людьми, которые совсем недавно были незнакомцами. Без стеснения я рассказываю им о сумасшедших родственниках и бывших, о личных унижениях и ужасах, которые планировала навсегда оставить при себе. Возможно, дело в вине — хотя никто из нас не выпил так уж много. Но достаточно. В нашем взаимном, пускай и не сильном, пьянстве демонстрируется доверие друг к другу и зарождающаяся дружба.

Мэриголд рассказывает, как двенадцать лет занималась классическим балетом, и пытается продемонстрировать, что еще может стоять «en pointe» [2] . Оказывается, уже не может — по крайней мере, в данный момент. Она обсуждает любимый танец и ненавистную дисциплину. Сквозь эти истории просвечивается консервативное детство и завышенные ожидания родителей. Я вижу молодую женщину, изменяющую себя. Мэриголд показывает свою первую татуировку: балерину, нарисованную у нее на спине.

Первым реагирует Уит:

— Черт! Она мертвая?

Я давлюсь вином. Каин замирает, ожидая крика.

Но Мэриголд лишь смеется:

— Она должна была отдыхать, но может быть, и умерла. Может, это был знак.

— Это Микки-Маус? — спрашиваю я, глядя на изображение, частично скрытое под рубашкой.

— Да, — говорит она и снимает рубашку, чтобы мы могли лучше рассмотреть татуировки, полностью покрывающие ее торс от ключиц до пояса. Она упирает руки в бока и медленно поворачивается, демонстрируя рисунки на коже.

Я понимаю, что она голая, но татуировки завораживают меня настолько, что я забываю смутиться. Каин громко вдыхает, а Уит наливает себе еще вина.

— Дональд тоже есть, над бедром.

— Господи, надеюсь, ты про утку, — бормочет Уит.

Ее небольшие груди покрыты цветами. Татуировки разнообразные, эклектичные, но ни одна не выбивается из сложной общей картины. Мы спрашиваем про заинтересовавшие нас дизайны, и Мэриголд рассказывает об обстоятельствах, которые вдохновили ее на них.

Каин расспрашивает ее про иглы и уровни боли, связанные с каждой татуировкой.

— У ребер больнее всего. — Она трогает пальцами место, о котором говорит. — Я кричала, будто меня… короче, сильно кричала.

— Где следующую хочешь набить? — спрашивает Уит, обходя ее в поисках свободного места.

— Ниже пояса я чиста. — Мэриголд подворачивает штанину джинсов и показывает нетронутую кожу. — Но не думаю, что буду бить еще.

— Почему? — спрашиваю я, потому что мне интересны ее причины, а не потому, что я считаю, будто ей нужно больше татуировок на теле.

— Выдуманная граница… Значит, что у меня всегда будет место для идеальной татуировки, если я такую найду. Значит, что я не закончена… Не хочу быть законченной. Пока не хочу. — Она надевает рубашку. — А у вас совсем нет татуировок? — Она смотрит на меня: — Разве австралийцы их не любят?

— О да, любят. У многих есть татуировки. А у многих нет. У меня нет.

Уит падает на диван.

— Меня допрашивала полиция.

Несколько секунд мы просто смотрим на него. Мэриголд говорит первая… или кричит:

— Какого черта ты ничего не сказал?

— Сейчас говорю.

— Было бы странно, если бы они решили тебя не трогать, — добавляет Каин. — Наверняка опрашивают всех, кто знал Кэролайн Полфри.

— Теперь, наверное, захотят поговорить с вами тремя, — извиняющимся тоном говорит Уит.

Мэриголд смотрит на него с подозрением:

— Почему?

— Чтобы подтвердить, что я был в зале Бэйтса, когда она умерла.

— О господи! Они хотят твое алиби!

— Просто хотят узнать, где я был.