Но они не пришли.

Их не было ни тем вечером, ни на следующее утро. Прошел еще один день. Сева выпил таблетку, паралич отступил, он выпрямился и, заложив руки за спину, нервно зашагал по залу. Рая сидела на диване и всякий раз, когда Сева проходил мимо, дергала шеей, пытаясь разглядеть, что происходит в телевизоре. Сева периодически задавал вопросы, как будто бы самому себе, и Рая, не отрываясь от телевизора, подавала какие-то звуки. В конце концов он встал напротив нее и спросил:

— Раиса, разве это возможно, чтобы гипс наложили на два месяца? Разве накладывают не на месяц?

Рая вытянула шею вправо, но в той части телевизора показывали пустой кусок парка, и она вытянула влево, где растрепанная женщина с ножом в руке и с ужасом в глазах выглядывала из-за дерева. Играла тревожная музыка.

— Разве обычно не на месяц? — повторил Сева.

— На месяц, — машинально ответила она.

— Откуда ты знаешь?

— Ну-у… — она продолжала тянуть шею и смотреть в экран. — Потому что она ребенок, Сева, а у детей бешеная регенерация.

— Тогда почему на два?

— Наверное, какой-то сложный оскольчатый перелом.

Сева глухо застонал.

— Ни за что себе не прощу! Наверное, там страшный, ужасный, кошмарный перелом, иначе бы наложили только на месяц. И месяц-то долго! А тут целых два!

Тревожная музыка в телевизоре стала еще тревожней. Рая затаила дыхание и перестала моргать.

— Раиса, — позвал ее Сева.

— И хорошо, — отозвалась она, покусывая губы и не сводя глаз с экрана. —Успеет подготовиться к школе. Ты знаешь, что в школу теперь поступают, как в институт: только через экзамены. А тут ты со своим костылем, — она прыснула и посмотрела на Севу.

На его лице по очереди отразились беспомощность, разочарование и гнев — и это так ее подстегнуло, что она зажала себе рот ладонью, и теперь хохот звучал как частое истерическое сморкание.

— Ребенок! — затрясся он в гневе, выставив вперед оба кулака. — Ты знаешь, что такое лето для ребенка?

— Еще как! Девяносто два трудодня без возможности отлынить! Асхатов, да уйди ты от телевизора! Что ты хочешь от меня? Они наверняка даже не знают, что какой-то полоумный старик запустил в их ребенка костылем. Они думают, упала сама! Да и листьев там — во! — она раскинула руки, демонстрируя количество. — Я так думаю, что Лилька и сама не знает, отчего она шмякнулась. Костыль-то остался по эту сторону забора, а свалилась она — по ту! Всё! Уйди!

На какое-то мгновение лицо Севы разгладилось, и он почти улыбнулся, потом вдруг снова насупился и почти вскричал:

— Дура! Ты думаешь, я из-за страха? По-твоему, я кто? Сколько, по-твоему, мне лет? Я человека покалечил! Ребенка!

— Покалечил, Сева. Всё. Нет тебе прощения. И если ад есть — гореть тебе в аду. А теперь дай мне посмотреть фильм.

— Хорошо, но завтра отведи меня к ним.

Рая оторвалась от телевизора и уставилась на него круглыми глазами.

— Совсем спятил? Ты из дома третий год не выходишь.

— Пойдем, как подействует таблетка.

— Не выдумывай. Бред несусветный.

— Тогда я сам пойду, — тихо сказал он и сел в кресло.

Рая порывисто встала с дивана, подошла к телевизору, постояла перед ним с минуту и вышла из комнаты. Сева услышал, как заскрипели дверцы шкафа, как хлопнула входная дверь и как она громко скомандовала Хазару: «Дома!»

Когда она вернулась, лекарство уже перестало действовать, и Сева сидел в своем обычном виде — скрюченный и молчаливый.

— Ну все, — живо сказала она, вынимая серьги из ушей, — мосты наведены, поводов для беспокойства нет. Никитина эта — старая сплетница. Надо было сразу к ним сходить. Гипс как гипс. Нога, конечно, сломана, но не так уж там все и страшно. Может, через месяц и снимут. А может, и раньше. Девчонка у них веселая и очень своим ранением гордится. Они там пляшут вокруг нее как заведенные. Ты меня слушаешь?

Сева кивнул, не поднимая головы.

— Я сказала ей, как только снимут, — сразу к нам. У нас и собака, и дед, и сад. Короче, наобещала ей кучу всего, — она присела на обод кресла и положила руку на его плечо. — Ну как? Молодец у тебя жена?

Он слабо улыбнулся, поднял трясущуюся кисть, и Рая вложила в нее свою.

Через два месяца Лиля пришла к ним за цветами, чтобы отнести их учительнице на первое сентября. А через три — стала бывать каждую субботу.

В обед Сева выпивал таблетку, и у них было несколько часов для дружбы. Лиля рассказывала ему, как ей не нравится ходить в школу и какие там дурацкие правила; Сева отвечал, что нет ничего более дурацкого, чем сидеть дома, и что в школу он бы пошел хоть сейчас. Лиля говорила, что ему это только кажется, и требовала историй.

Историй было много, но самые любимые были про черную кошку и про то, как Сева держал медведя. Ни одна из них Севе не нравилась, и больше всего он жалел, что по глупости или желая вызвать в ней интерес, рассказал про черную кошку, расстрелянную им на войне после того, как она перебежала ему дорогу. Не рассказал он только про Костю Нагибайло, который после кошки все донимал его смехом: «А коли баба с пустыми ведрами, ты и ее?!», а следующим утром Костю накрыло снарядом так, что Сева увидел, как тот распадается на маленькие кусочки и стремится вначале вверх и в стороны, а потом ударяется в стены окопа и опадает на каску, плечи и сапоги Севы, и Сева, контуженый, падает и зажимает уши, а в них — далеко-далеко, как из тоннеля, — Костин смех.