В феврале, когда он видел ее в последний раз, она пришла раньше обычного. Рая была на рынке, Хазар лежал на веранде, Сева дремал в кресле, клонясь все ниже и ниже. Бубнил телевизор. Лиля прокралась в комнату, закрыла ладошками его глаза и громко сказала:

— Сева, покажи пулю, я тебе трикошку помогу закатать.

Сева вздрогнул. Словно его рывком вытянули из мягкой прожорливой трясины.

— Трикошку я и сам закатаю, — сказал он хриплым голосом и попытался откашляться. Потом медленно откинулся назад и снова прикрыл веки. — Ты сегодня рано.

Лиля молчала.

— Ты еще здесь?

— Конечно. Жду, когда пулю покажешь.

— Покажу, дождемся, пока лекарство подействует.

— Сколько еще?

— Полчаса. Может, меньше.

Она протянула руку к его голове.

— Сева, почему у тебя на лысине нет морщин?

— Не знаю. Не там постарел, где надо. У меня лысина, как у младенца, — он разлепил один глаз и потер его указательным пальцем.

— Дай потрогаю.

— Трогай, — Сева наклонил к ней голову.

— Теперь пулю.

— Пули там нет.

— Мне почему-то нравится думать, что она там.

— Мне сейчас не согнуться.

— Я сама.

— Далась тебе эта рана. Сколько раз показывал.

— Давно показывал, может, ее уже нет.

— Куда ж она денется, вот, — он попытался наклониться, но на лице появилась такая мучительная гримаса, что Лиля остановила его руками и мягко оттолкнула назад. Потом в три оборота подняла левую штанину, пока на белой худой голени не показалась небольшая ямка, напоминающая воронку.

— Потрогаю? — спросила она восторженно.

— Трогай, — улыбнулся он.

Лиля надавила на воронку два раза, вернула штанину на место, подтянула ему носок и села рядом.

— Знаешь, как я раньше про тебя думала? Ну, почему ты заболел?

— Раньше — это когда?

— В детстве. Год или два назад. Я думала, ты заболел, потому что людей убивал. Ты людей убивал, и Бог тебя наказал.

— Сама додумалась или услышала от кого?

— Сама. Думаешь, брехня?

Сева открыл глаза. Лекарство начало действовать, тело понемногу оживало, в руках и ногах появилась приятная тяжесть.

— Я об этом никогда не думаю. Война была, на войне не надо было думать.

— Ну вот, а ты не веришь, что школа — самое дурацкое место на свете.

— При чем здесь школа?

— В школе нам только и делают, что говорят про думать, — она надела его очки, спустила их на нос и, изменив голос, изобразила учительницу: — «Вы должны научиться думать… человек вырос из обезьяны, потому что научился думать».

— Что ж вас до сих пор по Дарвину учат? — улыбнулся Сева.

Лиля сняла очки, подошла к зеркалу и показала себе язык.

— По какому Дарвину?

— Что человек произошел от обезьяны.

— Это нам классная говорит. Она ведет у нас природоведение, а у старших — биологию. Она без конца говорит про своих животных. — Лиля повернулась к нему. — А ты тоже думаешь, что мы произошли от обезьян?

— Нет, я давно так не думаю.

Она подошла к телефону, сняла трубку и послушала гудки.

— А я думаю, что в школе надо все поменять. Надо устроить выборы учителей. Ну, чтобы нас учили только те, которых мы сами выбрали.

— Это кто ж вас такой демократии учит? — удивился Сева.

— А никто, — Лиля залезла на стул, а оттуда села на крышку пианино. — Это же просто, как дважды два. Например, мы выбираем старосту класса, выбираем президента школы, почему же нельзя выбирать учителей? Например, за эту учительницу по биологии я бы ни за что не голосовала. Сказать, почему?

— Почему?

— Она сказала, что история с медведем — липа. Она сказала, что я ее выдумала и что такого не бывает. «Не бывает, – говорит, – чтобы медведь жил с человеком в обычном доме». При всем классе сказала.

— А ты что?

— Сказала, что бывает. Что у меня дома как раз и жил.

Сева усмехнулся.

— Но это же неправда.

— Почему неправда? Он ведь жил у тебя, а это практически у меня.

— Все равно неправда. У тебя он не жил, и ты нехорошо поступила, что соврала.

— Но она сказала, что это неправда, что это вообще ни за что невозможно.

— И она не права, и ты.

Лиля прикусила нижнюю губу и уставилась в пол.

— Из-за нее все подумали, что я обманщица. Я должна была доказать!