Вместе с уже упомянутым Хингстом и компанией они образуют группу из десяти человек, которые этим вечером перемещаются из отеля в отель, из бального зала в бальный зал, где их восторженно приветствуют и наливают по бокалу игристого, бренди или чего-то еще, при этом соблюдая определенную дистанцию, которая возникает сама по себе, едва управляющий отелем видит Рифеншталь и Удета и провожает их к зарезервированному столику, или когда появляется Рудольф Гесс и один из сверхретивых оберштурмфюреров СС внезапно вскакивает со своего места, не выпустив из руки кружку с пивом, и уже хочет выкрикнуть: «Хайль Гитлер!», но Райх и другие командиры тотчас успокаивают и оттесняют его, чтобы заместитель фюрера мог занять свое место и помахать в ответ с должного расстояния.

После обязательных маршей, «Бранденбургской песни» и «Дрожат одряхлевшие кости», атмосфера праздника понемногу становится все более непринужденной. Гости едят и пьют, курят, танцуют, дамские шляпки и мужские фуражки кружатся близко друг к другу. В какой-то момент Удет запрыгивает на стол в «Шютценхаус» и отбивает чечетку, а остальные стучат ботинками в такт и улюлюкают, глядя на него; затем Удет принимается жонглировать несколькими тарелками, которые, впрочем, разбиваются все до единой, после чего неугомонный пилот падает на колени перед Рифеншталь, делает ей предложение, та отмахивается бокальчиком и отвергает его, ссылаясь на то, что старина Эрнст давно и безнадежно женат на своей авиации и что брак с нею, Лени, превратил бы его в двоеженца. Удет протестующе заявляет, что с авиацией у него все зависло в воздухе, снова вскакивает, хватает со стола бутылку, опорожняет ее и говорит, что если Рифеншталь все же права, то пусть бокалы и кружки немедленно наполнятся новой порцией воздуха. Музыканты играют свинг, а в перерывах один из танцоров берет аккордеон и под ликующие крики исполняет всеми любимые «Что говорит твой алый рот весной», «Море шепчет песню о любви» или «Я куплю себе ракету и полечу на Марс».

Результаты бала, если не вдаваться в подробности, включают три щекотливые ситуации: во-первых, кое-кто проглотил обручальное кольцо в отеле «Централь», где Гебхардт дал шуточный сигнал к отбою и пожелал удачи в совместных поисках наутро; во-вторых, произошел инцидент в туалете «Цур Зонне», где два унтершарфюрера якобы по ошибке заперлись на полчаса, что создало изрядную тревогу и большие подозрения в причинах столь теплого братства, для выяснения которых пьяный и разъяренный Отто Райх вызвал патруль охранной полиции из Фюрстенберга, и обоих бедолаг немедленно увезли. В-третьих, следующим летом в районе Лихена родились минимум четверо детей, отцы которых никогда не узнали, что не являются их отцами.

Свежий прохладный воздух в зимнем саду «Штрандотеля» отрезвляет компанию гостей, которые собрались тут, чтобы выпить на посошок. Что за препараты принимает Удет, никому неведомо, однако всем очевидно, что именно они позволяют ему пить спиртное и при этом быть как огурчик. В белом костюме, таком экзотичном на фоне черных мундиров, он один выглядит элегантно в этом обшитом деревянными панелями круглом здании, стены которого увешаны рядами рогов. Лени Рифеншталь в платье с меховым воротником прижимается к Удету, напоминая растерянную дворянку, не ожидавшую попасть в столь скромно обставленное место.

— Как ужасно, как страшно, как волнительно, — повторяет она, когда Гебхардт, в очередной раз нарушая просьбу Гиммлера хранить тайну, рассказывает о недавней дуэли.

Все, кроме Удета, согласно кивают.

— Полно тебе, Лени, это жизнь: двое мужчин дерутся из-за женщины. Такое бывает не только в кино.

— Тебе, конечно, виднее, дорогой, но мне очень жаль, что я не смогла присутствовать там с кинокамерой. — Она на несколько секунд закрывает глаза и добавляет с плохо сыгранным возмущением: — Ну почему мне опять никто ничего не сообщил?!

— Лени, нельзя успеть везде. Жизнь идет не по съемочному графику. Например, где ты была, когда я летел на «Фоккере» над Фландрией в последний год войны и встретил Жоржа Гинемера? Вот это, скажу я, была дуэль! Величайшая дуэль на свете!

Рифеншталь, да и все окружающие, уже знает эту историю наизусть, знает и понимает, что сейчас Удет снова примется пересказывать ее и смаковать подробности того, как, служа в Jasta 15, то есть в 15-й истребительной эскадрилье армейского авиационного корпуса, на высоте пяти тысяч метров вступил в бой один на один с французским летчиком-асом, как они кружили друг за другом, высматривая огневые позиции, проверяя ловкость друг друга… Как выполнили все известные им фигуры высшего пилотажа и как Гинемер наконец попал в верхнее крыло самолета Удета, а затем, когда Удет увидел Гинемера, его пулемет заклинило, и в разгар воздушного боя он стукнул по пулемету кулаком, но это не помогло. И как Гинемер, поняв это, галантно удержался от выстрела в Удета, помахал ему на прощание и улетел.

Итак, в зимнем саду Удет разглагольствует об этом памятном сражении, и ему в очередной раз удается заставить всех ловить каждое его слово.

О чем он не говорит, потому что еще не подозревает и даже предположить не может, так это о том, что спустя всего четыре года после сегодняшнего бала, будучи сорокапятилетним начальником склада авиационного имущества, он достанет из чулана своей берлинской квартиры мексиканский кольт и покончит с жизнью. На этой его дуэли с самим собой Лени Рифеншталь тоже не сможет присутствовать, потому что будет занята съемками фильма «Долина», который станет самым дорогим, напыщенным и садистским черно-белым фильмом о национал-социализме и, к счастью, не окажется слишком популярным. После окончания войны эта киноработа будет стоить Рифеншталь восьми арестов, четырех денацификаций, психбольницы, судебного заседания, нервных срывов, тяжелой болезни и миллионов марок, но не жизни. Лени будет избегать смерти, пока сможет, и умрет в возрасте ста одного года из-за остановки сердца, которого у нее никогда не было.

Рука Удета с растопыренными большим и указательным пальцами рисует в воздухе еще одну кривую, изображая покачивающееся крыло самолета, над головой Лени Рифеншталь в направлении озера, которое чернеет за окнами зимнего сада.

Гесс, кажется, тоже бодр и свеж; Шульте Штрат-хаус скользит взглядом по стенам, осматривая рога; тут же за столом сидит архитектор Койпер, человек с тщательно разделенными на пробор темными волосами, чья голова всегда слегка наклонена вбок. Весь вечер он провел с этой компанией, почти никуда не отлучаясь, и говорил только «спасибо» и «пожалуйста». Теперь, к удивлению собеседников, он впервые вступает в разговор и тихим голосом говорит, что не понимает, почему никому не пришло в голову посадить рощу в память о поступке двоих мужчин, взглянувших в глаза смерти. Разве они не являются героями, более того, истинно арийскими героями? Почему это хотят удержать в секрете, ведь ситуация-то уникальная?