Койпер с интересом оглядывается по сторонам. До недавнего времени он был архитектором концентрационных лагерей Эстервеген и Заксенхаузен и сумел, по его собственному выражению, отвоевать несколько природных оазисов у весьма прагматично устроенной системы, в основе которой лежали пулеметные линии огня и оптимальные поля обстрела; под оазисами подразумевались, к примеру, парк с прудом или цветочные клумбы перед заграждениями смерти. «Заксенхаузен — самый современный, красивый и самый большой лагерь такого рода», — с гордостью отметит он в автобиографии, и до сих пор неясно, чего в этих словах больше — цинизма или банальной неосведомленности. В 1948 году, во время процесса денацификации, упомянутое высказывание не будет истолковано в его пользу. Койпер заявит, что не был осведомлен о том, что происходило в лагерях, устроенных по его проектам.

Когда Койпер умолкает, слово берет Гесс. Он вспоминает, как его самого однажды вызвали на дуэль. Дело было в Мюнхене в двадцатых годах, Гесс сидел за столиком «Рейхсадлера» вместе с фюрером, женой и невесткой. Неожиданно к ним подошел пьяный человек и сказал что-то грубое. Гесс вышел с ним на улицу и поговорил по-мужски, однако на другой день к нему явились двое курсантов и вызвали его на дуэль за то, что он оскорбил их товарища. Фюрер тогда удержал Гесса от поединка, сказав, что со всем разберется, и разобрался так, что курсанты больше не давали о себе знать. Потому-то Гесс и полагает, да нет, он уверен, что фюреру не по душе, когда его люди стреляют друг в друга, ведь при этом он теряет одного из них. А терять он не любит.

К беседующим плавно приближается официант, неся на подносе хрустальный графин, окруженный кольцом из рюмок, и чайник чая, заказанный Гессом. Глядя на пар, поднимающийся над наполняемой чашкой, Гесс задумчиво почесывает подбородок, словно вспоминая старую мудрость.

— Что же касается чести… В настоящее время быть немцем есть высшая честь в мире.

— Прошу прощения, герр рейхсминистр, — вмешивается Шульте Штратхаус, ощупывая одной рукой козлиные рога на стене, — помните цитату из «Фауста»: «Лжет речь немецкая, когда она учтива». Итак, с одобрения Гёте, позвольте мне очень неучтиво спросить: вы имеете в виду, что немцев нельзя оскорблять?

Гесс с некоторой растерянностью смотрит на говорящего и на охотничий трофей, а потом отвечает;

— Почему нельзя? Можно, конечно.

— Я тоже так думаю. В былые времена на дуэлях сражались сотни немцев, тысячи немцев, хотя они были немцами, именно потому, что они были немцами, и вне зависимости от того, что они были немцами. Поводы для вызова на дуэль разнились, но, вероятно, каждый из них можно приравнять к оскорблению первой, второй или третьей степени. Отсюда вопрос: если быть немцем есть высшая честь, почему же нельзя считать оправданной дуэль, которую кто-то устраивает в защиту этой чести?

Вопрос, насколько бы очевидным он ни был, вызывает беспокойство среди собравшихся. Рифен шталь закатывает глаза, Удет хмыкает, а Гесс вскидывается:

— Вы имеете в виду евреев?

— Ну что вы, — качает головой архитектор, — еврей как таковой едва ли способен дать сатисфакцию.

Все кивают, и только Гебхардт возражает, что в свое время, и Гесс это знает, он был во фрайкоре «Оберланд», и там вместе с ним служили и евреи, и даже коммунисты, порядочные, по его мнению, люди, по крайней мере тогда они были порядочными, но, конечно, все могло измениться, ведь человеческое сердце не высечено из камня. И тем не менее, насколько он знает, правила суда чести распространяются только на членов СС, и потому он не видит толку в рассуждениях на этот счет, ведь эсэсовцу совершенно невозможно и немыслимо вступить в дуэль с евреем.

— Дорогой герр штандартенфюрер, — произносит Шульте Штратхаус, — многие поступки являются немыслимыми до тех пор, пока кто-нибудь их не совершит. Не забывайте, каких-то сто лет назад дуэли с участием простолюдинов являлись абсолютным нонсенсом. И, раз уж на то пошло, я не думаю, что дуэли — это вопрос чести. За ними стоит нечто другое, я называю это парадоксом Близнецов, но не хочу утомлять вас подробностями.

— Вы нас нисколько не утомляете, дражайший! — восклицает Удет. — Выкладывайте скорее, что за этим стоит, если не женщина, не честь и не отечество. Нам всем ужасно интересно, не правда ли?

Гесс великодушно кивает своему графологу, и тот начинает сомнительную лекцию перед лицом сомнительной компании. К слову, в обозримом будущем Шульте Штратхаус, составив для Гесса неудачный гороскоп и направив его в Англию, окажется в концлагере Заксенхаузен, с архитектором которого он беседует здесь и с надзирателями которого выпивал буквально пару часов назад. В ходе акции против тайных учений и так называемых тайных наук, которая последует за неудачным перелетом Гесса в Англию, по всей стране будут арестованы около тысячи астрологов, ариософов, парапсихологов, прорицателей, целителей, чтецов рун, лозоходцев; кого-то из них убьют, кого-то освободят, потому что без них все-таки не обойтись. Вторая мировая — это еще и война астрологов. Карл Эрнст Крафт, швейцарский астролог, будет работать в министерстве пропаганды, толкуя пророчества Нострадамуса, когда двенадцатого июня его арестует гестапо. Через год Крафта освободят и дадут задание составлять гороскопы на государственных деятелей и военачальников противника. Похожие функции будет выполнять астролог Луи де Воль, работающий, правда, на британскую разведку. Он тоже начнет составлять прогнозы и интерпретировать слова Нострадамуса, которые якобы могут иметь отношение к нацистской Германии. Он же будет предсказывать, какие предупреждения или советы нацистские астрологи дают фюреру. В сорок первом году Секретная служба даже отправит де Воля в США, где с помощью своих предсказаний он попытается убедить американцев вступить в войну.

И пока Шульте Штратхаус продолжит сидеть в Заксенхаузене, а Крафт снова попадет под арест и в конце концов умрет в Бухенвальде, в подвале военно-морского штаба в Берлине будет заседать отдел СП, группа ученых-оккультистов, которые вполне серьезно станут раскачивать звездные маятники над морскими картами с целью определить положение кораблей противника в мировых водах. Спустя годы адмиралам СС придется с неудовольствием признать, что эта затея не привела ни к каким значимым результатам.

Шульте Штратхаусу повезет: он переживет войну и погибнет в 1968 году в автокатастрофе, которую не предвидел.