Пару раз она пыталась дозвониться до Маркова, но его мобильный был выключен, и, вопреки обыкновению, он не перезванивал. «Тем лучше, — не унывала Констанция. — Устрою ему сюрприз». Ей не терпелось аннулировать его планы на вечер, если они у него уже имелись, и заменить их своими.

«Есть ли что-нибудь приятнее, — подумала она, — чем мчаться по зимним просторам навстречу любимому человеку? Пожалуй, есть: мчаться по зимним просторам навстречу любимому человеку во сто крат приятнее, если перед тем ты провела в „Тихой обители“ три проклятых дня и ночи!»

Вернувшись в Берлин, она поспешила к себе домой, где, запихав спортивные штаны и прочее содержимое рюкзака в мешок для мусора, будто вернулась из зараженного района, долго принимала ванну с роскошными облаками пены, которую, кстати, ей давным-давно подарил Александр, сказав при этом, что, должно быть, над облаками пена для ванн имеется в неограниченном количестве. Покончив с водными процедурами, Констанция принялась одеваться, сменила несколько нарядов и наконец остановилась на черном, с кружевной отделкой платье-футляре, черных чулках и красных кожаных сапогах, которые потрясающе сочетались с красным оттенком ее губной помады. Этот комплект ее устроил, и она сочла себя достаточно развратно упакованным подарком для Маркова.

Уже выходя из дома, она решила еще кое-что изменить в своем облике: повесила длинное кашемировое пальто обратно в шкаф, вытащила из мусорного мешка парку и надела ее, чтобы усилить эффект неожиданности. А потом побежала по улице в сторону дома Маркова, вдыхая холодный зимний воздух и шумно выдыхая пар.

Дома его не оказалось.

Квартира, которую она отперла своим ключом после того, как на звонки в дверь никто не ответил, встретила ее пустотой и опрятностью. Было непохоже, что Марков тут ночевал, а если он тут не ночевал, видимо, он ночевал где-то в другом месте. «А поскольку у меня дома он не ночевал, остается только один вариант, — рассудила Констанция, — он ночевал не дома». Чем дольше она рассуждала, бесцельно бродя по его квартире, тем меньше ей это нравилось. Она еще не ревновала, но уже волновалась. Ей вспомнилось, как несколько недель назад у них с Марковым состоялся долгий разговор о ревности: они обедали в ресторане «У Рейнхардта», и Констанция заметила, что ее спутник то и дело поглядывает на соседний столик, за которым хихикают две симпатичные молодые женщины. Она иронически призвала его к ответу, на что он в своей неподражаемой манере дал ей понять, что ревность по отношению к нему бессмысленна. «Можешь ревновать меня, можешь не ревновать — на мою любовь к тебе это никак не повлияет», — сказал он ей тогда. В его понимании ревность не является ни признаком неуверенности в себе, ни предчувствием, пусть подчас и оправданным, что любовь партнера угасает. Скорее он видит в ней некую нежность, искаженную действием страха.

— Попробуй представить себе это как криво висящую картину, — предложил тогда Марков.

Констанция наморщила лоб.

— Назови мне любое полотно, и я тебе докажу, — сказал он.

— Любое?

— Да, на твой выбор!

— Ладно… Моя любимая картина — «Тёни на море в Пурвиле» Моне.

— Серьезно? — поразился Марков. — А я был уверен, что «Проселочная дорога с березами» Паулы Модерзон-Беккер!

— Это уже в прошлом. Когда я побывала на выставке Моне в Гамбурге, все изменилось. Я решила, что пришло время для новой любви. — Она притянула его к себе и поцеловала.

— Хорошая идея, — отозвался он, — очень хорошая идея. «Тени на море в…»?

— «…Пурвиле». Если бы я еще понимала, к чему ты клонишь!

— Опиши мне эту работу.

Констанция описала творение Моне так, как только можно описать картину, на которой изображено лишь море, вода, волны, переливающиеся оттенками голубого, бирюзового, зеленого и желтого, в верхнем правом углу угадываются размытые очертания утеса, а необъятная тень на переднем плане делает морскую гладь темнее. Марков завороженно слушал и кивал.

— Отлично. Чудесно, моя дорогая. А теперь представь, что картина висит криво. Совсем чуть-чуть, но ты все равно это видишь.

— Представила.

— В самом деле?

— Ну да, и при чем тут это? Мы ведь обсуждали ревность!

— Совершенно верно, ее мы и продолжаем обсуждать. Ты скоро поймешь, что я имею в виду. Вот смотри, ХОТЯ картина висит криво, от этого она ничуть не меняется. Море не переливается через край. Даже тень никуда не смещается. А если наклонить голову под тем же углом, под которым висит картина, все снова выровняется. Правда, комната, на стене которой она висит, станет кривой, но комната, поверь, от этого не опрокинется. То же самое и с ревностью. Она ничего не меняет, а лишь вносит психический дисбаланс.

— Понятно, — протянула Констанция, не вполне с ним соглашаясь. — Но ты кое-что упустил. Картину, которая висит криво, нужно чуть-чуть подвинуть, и она снова будет располагаться под прямым углом. С ревностью, будь она обоснованная или нет, не все так просто. — Она кивнула в сторону соседнего столика, где две хохотушки даже не подозревали, какую сложную дискуссию вызвали своим присутствием.

— Ошибаешься, — возразил Марков. — В этом-то и загвоздка. Картина, однажды повисшая криво, уже никогда не будет висеть ровно. Да, ее положение можно выровнять, однако толку от этого не будет. Допустим, рядом с ней висит еще одна картина, и тогда все происходящее сведется к тому, что теперь она тоже оказывается под подозрением: а что, если и эта картина висит неровно? Даже если подозрение удастся развеять и все будет исправлено, останется сомнение, воспоминание, опасение, что она снова может повиснуть неровно. И от него будет уже не избавиться.

Когда Констанция явилась в ресторан «У Рейнхардта», все столики были заняты, однако, сколько бы она ни искала за колоннами, за вазами и в укромных уголках, нигде не находила Маркова. Герр К. несколько раз пробежал мимо, но, улучив свободную минутку, подвел Констанцию к барной стойке и полюбопытствовал, можно ли где-нибудь купить такую же парку, как на ней. Она ответила «нет» и добавила, что это ее униформа молчания, после чего сняла парку, и герр К. принял ее с преувеличенной галантностью.