— Надеюсь, этого эсэсовца убили так же, как он убивал наших партизан. — Щепин переводит внимание на пистолеты, осматривает каждый по очереди, поднимает в воздух, целится, произносит «пиф-паф-пуф», а затем кидает обратно в сундучок со словами: — Немецкие пистолеты — немецкое качество, нам ли не знать! После Курска мы захватили склад оружия и страшно обрадовались — все новенькое, муха не сидела. Да вот только радость наша была недолгой. Нам быстро пришлось узнать: если пистолеты тщательно не чистить, хлопот не оберешься. Немецкое оружие будто создано для тех, кто страдает манией аккуратности — ну, для самих немцев в первую очередь, ясное дело. У троих из наших те проклятые пистолеты разлетелись прямо в руках, просто кошмар. Все равно что взорвать гранату в руке. Чертовы фашисты. В наведении чистоты им равных нет. Лучше бы стреляли друг в друга, наподобие этих двоих. Глядишь, наши целее были бы.

Венцель кивает, продолжая курить, а Щепин вытаскивает из сундучка тапочек.

— Что, по-твоему, эта штука тут делает?

— Понятия не имею, — отзывается Венцель.

Какое-то время они молчат. Из сундучка тоже не доносится ни звука.

— Унеси пистолеты на склад конфискованного оружия, Володя! Документы пусть передадут в штаб. С остальными вещами делай что хочешь.

Владимир Петрович Венцель, будущий отец дяди Венцеля и дед Николая Лоренца, не выполняет распоряжение командира: сундучок со всем его содержимым, а главное, с пистолетами Венцель оставляет себе на память, и после войны они служат предметом восхищения родных и друзей, которые дружно ахают, слушая историю о дуэли двух нацистов, а на Масленицу он каждый год достает из шкатулки ордена, сверкающие, как карнавальные побрякушки, дает их детям, и те увлеченно ими играют.

Позже Владимир Петрович передаст сундучок Волгоградскому музею Великой Отечественной войны, где тот проведет в забвении несколько десятилетий до распада СССР. Далее следы сундучка затеряются, и только в 2000 году анонимный коллекционер из Австрии предложит нескольким немецким музеям купить его, но ни один из них так и не согласится.

Хорст Кручинна ничего об этом не узнает, и, вероятнее всего, не особенно заинтересовался бы этими сведениями, если бы даже они до него дошли. Начиная с семи с небольшим часов утра восемнадцатого октября 1937 года его карьера стремительно катится под откос. Нет, никаких дальнейших наказаний ему не назначают, если не считать краткого домашнего ареста, наложенного Гитлером, но ему предписывается покинуть ряды гитлерюгенда и стать гражданским лицом, то есть начать работать, как многие другие немцы.

Он устраивается на одно из промышленных предприятий конгломерата «Герман-Геринг-Верке» в Брауншвейге и, не имея профессионального образования, если не считать двух семестров немецкого, истории и философии в Кёнигсберге, возглавляет тамошний отдел кадров, а позднее переводится на аналогичную должность в Линц.

Сведения о его личной жизни отсутствуют; не исключено, что у Кручинны попросту не было никакой личной жизни. С Гердой Штрунк он больше не видится, и то, что случилось в ту роковую ночь на леопардовой шкуре, похоже, продолжения не получает.

Начинается война, и Кручинна идет на фронт добровольцем. Здесь ему тоже выпадает удача то и дело видеть, как бесчисленные пули проносятся мимо него. В 1944 году он становится парашютистом и попадает в плен к англичанам, после чего след Кручинны на время пропадает и появляется вновь спустя двадцать с лишним лет в воспоминаниях бывшего шефа, главы гитлерюгенда, а затем рейхсштадтгальтера и гауляйтера Вены Бальдура фон Шираха.

Книгу «Я верил в Гитлера» Ширах напишет во время двадцатилетнего заключения в тюрьме для военных преступников Берлин-Шпандау, которое будет отбывать в связи с доказанной причастностью к депортации евреев. До конца жизни Ширах станет называть себя порядочным антисемитом и клясться, что о депортации даже понятия не имел, да и алиби у него есть: в тот вечер, когда Центральный вокзал Вены закрыли для эвакуации, он был в ложе оперного театра и смотрел представление. Еще он оговорится, что уничтожение шестидесяти тысяч венских евреев было его вкладом в европейскую культуру. Последними словами Шираха, который умрет от сердечной недостаточности в одном из пансионов на берегу Мозеля в 1974 году, станут: «Что со мной было?» Он не будет знать ответа ни на этот, ни на другие вопросы, он вообще не будет ничего понимать.

В своей книге Ширах упомянет, что его бывший адъютант Кручинна умер вскоре после войны чрезвычайно трагической смертью: когда раскаленный транспортер при укладке соскочил с прокатного стана и спиралью обвился вокруг его тела, Кручинна буквально сгорел заживо. В последующие годы это описание породит некие легенды, кто-то станет поговаривать о Божьем суде, кто-то о финале драмы. Очевидец возьмется утверждать, будто видел, как работник сталелитейного завода в Западной Германии был схвачен стальной лентой, вылетевшей из печи, обвит и сожжен. Фамилия этого человека якобы была Кручинна.

В принципе, эту версию тоже можно считать верной, за исключением того, что несчастный случай произошел не в 1945-м, а в 1953 году, и ударил Кручинну не раскаленный транспортер и не стальная лента, вылетевшая из печи, а дышло грузового прицепа, который он вместе с несколькими людьми пытался столкнуть с места, и в результате он не сгорел заживо и не был сожжен, а его просто убило, когда при маневрировании колесо прицепа застопорилось и тяжелая железяка отлетела прямо на него, разодрав живот страшным ударом. Месть предметов непредсказуема.

Кручина похоронен в Травемюнде.

18

Сюрприз, сюрприз!

Ночью Констанция не могла уснуть и лежала, прислушиваясь к собственному дыханию и дыханию своих соседок, чьих имен она до сих пор не выяснила, и осознавая крайне тревожные, даже возмутительные ощущения, которые подарил ей третий день в «Тихой обители». Она чувствовала себя так, словно каталась на американских горках эмоций, шок сменялся афтершоком, взгляд в бездну сменялся взглядом из бездны.