После неожиданно глубокой, поистине расширяющей сознание дневной медитации, все еще погруженная в свои чувства, Констанция, пошатываясь, прошла через двор в ярко освещенную столовую и, взглянув на остальных участников ретрита, которые в тишине поедали ужин, увидела их в совершенно новом, тревожном свете. Неужели они все тоже были сейчас на медитации и тоже в ней участвовали? Едва ли люди, пережившие совместный медитативный опыт, должны быть такими отстраненными и замкнутыми, как вот эти за длинным узким столом, которые сидят друг напротив друга, хлебают рисовый отвар и избегают зритель ного контакта. Скорее, они просто притворяются. Многие были на ретрите не в первый, а во второй или третий раз. Постепенно до Констанции стало доходить, в чем заключается очарование этой достаточно тяжелой и кропотливой работы по самонаблюдению и какие взаимосвязи между телом и разумом она пробуждает.

От волнения Констанция не могла есть и с трепетом в душе ожидала вечернюю двухчасовую ме-дитацию, в ходе которой тоже полагалось сидеть в позе лотоса. Правда, она пока не понимала, как выдержит эту нагрузку и как будет медитировать дальше — куда уж дальше? — и что делать, если на нее опять нахлынет неуправляемое вожделение, но решила положиться на опыт руководителей курса и своих, с позволения сказать, товарищей по медитации, которые, вероятно, знают, что делают.

В назначенный час Констанция уселась на свое место, обернула плед вокруг талии, выпрямила спину, закрыла глаза. К ее удивлению, первые полчаса никакого вожделения она не испытывала, напротив, душу наполняли неловкость и стыд. То, что извращение совершенно не чувствовалось на физическом плане, представлялось ей истинным извращением. Единственным переживанием, которое роднило вечернюю медитацию с дневной, была нестерпимая боль в коленях, бедрах и спине, а теперь еще и голова раскалывалась. Вдобавок к этому вокруг не раздавалось ни звука (Констанция даже испугалась, не оглохла ли она), да и никого из соседей, судя по всему, не одолевали сексуальные фантазии. Она ощущала это, она знала это, потому что два с небольшим часа назад мир вокруг звучал совсем по-другому.

Пока Констанция отслеживала эти мысли, пыталась справиться с возникающими эмоциями и не понимала, радоваться ей теперь или грустить, ею медленно, но верно овладевало новое осознание, которое в очередной раз существенно изменило ее отношение к царящему вокруг безмолвию. Что, если она единственная в этом зале упивается садомазохистскими фантазиями? Что, если остальные всё поняли? Услышали ее стоны и вздохи, ее учащенное дыхание, отследили боковым зрением ее порывистые движения, ощутили запах, источаемый ее телом? Где, как не здесь, среди нарочито безмолвствующих людей, это может оказаться заметным? Нет, точно, они всё знают, не могут не знать. Где еще, как не в обители тишины, расслышишь звуки, который издает человек, взаимодействующий с самим собой, пусть даже только в мыслях? Из примерно сотни человек, которые молчали рядом друг с другом на протяжении нескольких дней и не занимались ничем, кроме молчания, вероятно, лишь очень немногие не обратили внимания на Большой взрыв женщины, сидящей среди них.

Сюрприз, сюрприз!

Что тут еще скажешь?

И хотя молчание, абсолютное молчание было бы единственно уместной и наиболее понятной реакцией в данный момент, вскоре после того как Констанция испытала этот ага-эффект во всех его измерениях, она с опущенной головой покинула зал, вернулась в свою комнату и лежала там, не вставая и глядя в темноту. Она не пошевелилась, когда в комнату пришли две ее соседки, и пролежала так до самого утра.

Спустя несколько тяжелых часов удручающе долгого, но дарящего освобождение марш-броска из Трибеля в соседний город по обочине безлюдной проселочной дороги Констанция, стуча зубами, сидела на центральном вокзале Хофа и ждала прибытия поезда, направляющегося в Берлин. Она была подавлена и, казалось, потеряла дар речи, однако это состояние вызывалось совсем другими причинами и ощущалось совсем иначе, чем в «Тихой обители». После трех дней вдали от города яркие краски, мерцающие экраны и мелькающая на каждом углу реклама являли собой сюрреалистическое визуальное шоу, избыточное для ее глаз. Когда на скамью рядом с Констанцией села женщина с ярко-красными губами и густо накрашенными ресницами, она уставилась на нее и долго не могла оторвать взгляда, пока незнакомка не повернулась к ней и с намеком не спросила, в чем дело.

Всего и всюду было слишком много. Даже высокие стойки с конвертами и открытками в газетном киоске, перед которыми Констанция задержалась на входе, и те показались ей вавилонскими башнями мирового знания. «Без дождя не было бы цветов», — прочла она на первой попавшейся открытке и тотчас погрузилась в сложное интеллектуальное размышление на тему, возможно ли обратное утверждение. Ее уши болели от многоголосого гомона, разносящегося по величественному, с высокими сводами станционному залу, эхо вокзальных громкоговорителей металось между колоннами, а в углу, совсем рядом с Констанцией, беспрестанно тренькали два игровых автомата, чем довершали какофонию реальности.

Если по дороге от випассана-центра к вокзалу Констанция корила себя за бесславное окончание курса, дискутировала с внутренним голосом на тему собственного слабоволия и легкомысленности, то теперь она ощущала жизнеутверждающую свежесть и зверский аппетит. Она пришла к выводу, что аромат кофе и свежих круассанов, доносящийся из вокзального кафе, был достаточным поводом для того, чтобы сбежать из «Тихой обители» с ее запахом кислого пота и унылой затхлости.

Часы над главным входом показывали девять утра, Констанция купила роскошный завтрак, а еще газету и зарядное устройство, потому что аккумулятор ее мобильного разрядился, едва она его включила. Вскоре она уже смотрела из окна поезда, едущего в Берлин, на холодный, но очень приветливо встречающий ее ландшафт.

Поездка длилась пять часов, большую часть времени Констанция просто спала, периодически вздрагивая от объявлений, раздающихся из динамика. В газете она прочла заметку об аварии на «Коста Конкордия» и наивно удивилась, что большие круизные лайнеры до сих пор могут тонуть — она почему-то была уверена, что кораблекрушения остались в далеком прошлом. Для нее, склонной принимать все на свой счет, толковать и соотносить со своей жизнью, трагедия, описанная в газете, при всем должном сочувствии к пострадавшим, явилась долгожданным подтверждением того, что правильная, настоящая, реальная жизнь, в которой, к сожалению, случаются и такие трагедии, неизменно продолжается. Подобно многим, думая о кораблекрушениях, Констанция тотчас вспомнила «Титаник», символ более смелой, более блистательной эпохи, в которую слава и романтика ценились превыше остального, а столкновения с айсбергами становились предоплатой за душераздирающие телеэкранизации последующих лет.

Как бы она была рада оказаться там, как она была рада, что ее там не оказалось, и как хорошо было бы, если бы ее поезд сейчас не потерпел крушение, ведь на ней старая бесформенная парка и черный спортивный костюм, да и попутчики-туристы, заляпавшие грязью пол купе, для пресс-конференции одеты неподобающе. О своих волосах, которые она завязала в хвост на макушке несколько дней назад и с тех пор к ним не прикасалась, Констанция вообще избегала думать.

Вот такие мысли крутились у нее в голове на протяжении поездки.