Впрочем, пока так и есть, и я лишь незначительно изменил положение дел. Русские воины разбили большинство половецко-кипчацких орд, чьи кочевья были на западе от Волги. Но есть орды кипчаков, которые кочуют восточнее Волги, есть те, что вассальные булгарам или подчинены даже Хорезму, казалось далекому и неведомому. Они могут прийти, если посчитают, что западная Великая Степь, Дикое Поле, освободилось.

Так что со Степью война не закончилась, лишь завершился очередной раунд, период в нескончаемом противостоянии. Но уже скоро, думаю я, что даже еще при моей жизни, придется встретиться к кем-нибудь степным, скорее всего, с теми же восточными кипчаками. Или с турками-сельджуками?

— Дозволь, воевода! Как же мне воином быть, да быть только при тебе? — сквозь туман моих размышлений, в которые я сильно углубился, прорывался голос сотника Весняна.

— Ты рвешься в сечу? А что я говорил про это? — начал я очередной урок-поучение.

Я еще раз рассказал Весняну про важность сохранения жизни любого командира, что это важнее, чем жизнь рядового ратника. Но, чувствуя тоже самое, что Веснян, отпустил-таки его «размяться».

— Ладно, иди! — через минут пять разговоров про то, что командиру нельзя слишком сильно рисковать, сказал я.

Я и сам уже скоро пойду в город, как только придут сведения, что детинец взят.

* * *

Карачун лично зарубил уже двоих… собственных ратников, да не рядовых, а сотников. И нет, он не перешел, вдруг, на сторону врага, коим, безусловно, являлось для него Братство. Воевода бил и даже казнил собственных воинов потому как стремился навести порядок в остатках войска, запугать всех, заставить воевать. Командиры уже предложили Карачуну идти на переговоры, за что и поплатились.

Делегация, пришедшая к воеводе, предложила относительно складывающейся ситуации весьма даже удобный вариант выхода из положения. Они просили Карачуна закрыться в детинце и, под угрозой спалить все и вся, прикрываясь некоторыми боярскими семьями, которые были в заложниках и ютились на охраняемых усадьбах, начать переговоры.

Казалось бы, что в таком предложении дурного, предательского? Однако, Карачун счел, что его командиры удумали крамолу и клятвоотступничество. Воевода особо не разбирался и заколол сначала одного сотника, наиболее активного среди собравшихся. Сразу после этого, обнажив меч и направив его на Карачуна, родной брат только что убитого сотника попытался нанести удар воеводе. Однако, все знали, сколь лютый в сече верный пес князя Ростислава Юрьевича.

Карачун оправдал ожидания и лихо зарубил второго сотника.

— Кто еще, псы? — зло спросил у собравшихся воевода. — Пока ваши ратники сдают стену скотам из братства, вы здесь учиняете крамолу. Быстро всем на свои места! Не думайте, что в детинце мы схоронимся. Все слышали гром и видели, как рушится стена. Это новое оружие от Лукавого, которое сам Люцифер дал в руки отступника от веры, воеводе братства. Идите и убейте их всех или сложите головы за веру христианскую, или за веру пращуров наших. Все едино, мы боремся со злом.

Выдав столь пламенную речь, показав всю свою силу характера и несгибаемую волю, Карачуну удалось побудить некоторых своих сотников действовать. Командиры отправились к своим воинам, которые частью уже собирались у ворот детинца. В это время, прорвавшихся в город врагов сдерживала меньше половины от оставшихся в строю ратников.

Сотник Прус, присутствующий на этом кровавом Военном Совете, корил себя за то, что смалодушничал, не попытался убить воеводу Карачуна. Два сотника, два брата, бывшие отличными воинами и всегда приветливыми людьми… он дружил с братьями, мало того, был женат на их сестре. А теперь Прус понимал, что ему предстоит умереть, если не сделать что-либо иное, в чем много сомнений.

Понимал он и другое, что партия Ростислава Юрьевича сыграна, и князь в пух и прах проигрался. Конечно, согласно клятве он, сын славянского племени бодричей-вендов, перебравшийся некогда в Новгород, погибнет за интересы князя, которому служит только по найму, а не по убеждению. А ведь над его родиной, нет, не Русью, а Вендской землей, уже кружат черные вороны с крестами на плащах.

Много мыслей роились, образовывая вихри, в далеко не глупой голове сотника. Он не мог принять решение, которое напрашивалось, которое можно объяснить, но, которое шло в разрез его клятвой.

— Что делать будем, сотник? Смотрящий на крыше дома сказал, что братские воины с крыльями уже начинают отрядами расходиться по городу в направлении детинца, — взывал к задумавшемуся сотнику старший десятник.

— Я не знаю. — скупо отвечал Прус.

— Это решение принимать только тебе, старший. Что бы ты не решил, я тебя поддержу, — солгал старший десятник Чудин, стараясь пока не выдавать своих истинных намерений, давая возможность Прусу принять решение не сопротивляться.

Сотнику намекали на то, что в остатках его сотни, а это всего восемьдесят пять человек, при семнадцати раненных от первоначальной численности в сто восемьдесят три воина, почти все склонные к предательству Карачуна.

— Хорошо. Мы это делаем и уходим к вендам, на мою прежнюю родину. Там сейчас идет большая война, опытные воины пригодятся. Вот только вождь Никлот никогда не возьмет тех, кто однажды предал. Потому нужно это сохранять в тайне, — принял решение прус.

Чудин улыбнулся. Он был рад, что не пришлось совершать двойное предательство, убивая сотника и одновременно предавая воеводу Карачуна. На самом деле, он вместе с другими десятниками установил контакт с представителями Братства. И то, какое предложение прозвучало от врага, устроило всех причастных и осведомленных людей в сотне.