— Я наблюдательная, и я аристократка.

— А они тебе не понравились?

— Они не нашего круга.

— Ну, а если бы были нашего круга?

— Дочь!

Женевьева тут же убрала взгляд, который до этого задержала на матери.

— Ладно, — смягчилась мать, — я отвечу на твой вопрос. Они оба хороши, хоть и абсолютно разные, оба воспитанные, оба честные, оба любят своё Отечество, каждый хорош по-своему, и выбор всегда останется за девицей, а не за ними. Учти это, но они не нашего круга, и чтобы стать наравне с нами, им придётся совершить очень много усилий или добиться такой должности при дворе, или в армии, которая позволит им породниться с кем-то из нас.

— Я поняла, мама, спасибо. У них обоих есть дар.

— Уверена? Да, маман, ты ведь знаешь, что, владея своим даром, я могу чувствовать и у других.

— Интересно, значит, они оба едут поступать в академию, только неизвестно в какую, впрочем, там их немного. У них боевой дар?

Женевьева задумалась.

— Не знаю, маман, наверное, нет. Может, у тевтонца, у другого — точно нет.

— Ну, хорошо, ешь, нам есть ещё о чём поговорить, кроме этих двух оболтусов, но сделаем это немного позже, — и дама неспешно стала доедать свой жюльен. Тебе нравится эта музыка?

— Ты видел, какая она вся? — неопределённо выразился по отношению к незнакомой девице Пётр, когда мы покинули вагон-ресторан.

Я пожал плечами и не ответил. А что отвечать? Вопрос чисто риторический, конечно, видел, и что теперь? Хороша Елизавета, да только когда смотришь на неё из кабриолета. Вслух я ничего не сказал, не было смысла. А Пётр всё никак не унимался, вот же, завёлся.

— Она аристократка.

— Ты тоже, — нехотя разлепил я ради ответа губы.

— Я всего лишь барон, да, я дворянин, но недалеко от тебя ушёл, а она, скорее всего, графиня.

— С чего бы?

— С того, по повадкам видно. Видел, как на нас её маман посмотрела?

— Видел, я аж чуть не поперхнулся.

— Не поперхнулся, — передразнил меня Пётр, — а я чуть не подавился. Окатила презрением, как будто мы латыши-крестьяне какие-то, что ворону дохлую жрут.

— Скажешь тоже! Какую ворону?

— А, ты просто не в курсе, ладно. Она и на тебя посмотрела, как на прислугу.

— Я ей не прислуга, я не богат, но мы никогда не были нищими и мой отец… — и моё горло опять перехватил спазм. На этот раз Пётр заметил это.

— Не волнуйся, всё хорошо, просто дочка у неё красивая, вот мы с тобой и разгневались. Отец мне тоже всегда говорит, чтобы я держал в узде свои чувства. А хочешь, покажу фотографии моей сестры, она у меня замужем за офицером флота и живёт в Павлограде, я у них, скорее всего, стану ночевать первое время.

— Покажи, — спазм меня отпустил, да и действительно, я слишком болезненно реагирую.

Пётр полез в чемодан и, достав оттуда картонную папку, развязал тесёмки и мы стали рассматривать его семейные фото. За этим занятием мы провели время до самого вечера, пока окончательно не стемнело. Его сестра, по моему мнению, не являлась красавицей, но и дурнушкой её назвать я не смог, так, серёдка на половинку, типичная тевтонка. Но по рассказам Петра, очень душевная и легкоранимая, впрочем, это сугубо его мнение, я, наверное, тоже свою сестру нахваливал бы, но у меня нет сестры, она умерла, когда я был ещё совсем маленьким, от коклюша.

Когда окончательно стемнело, и обер-кондуктор начал зажигать ночники, мы стали укладываться спать. За окном то и дело мелькал тёмный, густой лес и рассматривать там оказалось решительно нечего, но мы всё равно смотрели, пока не начали слипаться глаза.

Разбудил нас не голос обер-кондуктора, а страшный грохот крушения, совершенно неожиданный для нас. Дико застонали рельсы, их скрежет буквально рвал душу напополам, затрясся, словно в лихорадке, вагон, от этого мы упали с диванов и нас начало мотать по всему полу.

Так продолжалось минуту или две, а потом всё резко закончилось. На какое-то мгновение вагон погрузился в безмолвие, заполонившее пространство вокруг, а спустя мгновение всё рухнуло. Плотную и густую, словно масло, тишину прорезал пронзительный дикий крик, и все очнулись. Кто-то застонал, кто-то начал ругаться последними словами, как пьяный сапожник, уснувший ночью под забором, а кто-то заплакал, да так жалобно, что сердце сжалось от предчувствия чего-то ужасного и уже случившегося.

— Что это? — спросил я, вставая с пола и отплёвываясь от кусочка пуха, прилипшего к моим губам, взявшегося неизвестно откуда.