– Что?!

– Знаю-знаю, ты у нас в кружке недавно. И понимаю, что, возможно, эта идея тебя пугает, но, поверь мне, ты справишься. Выбор темы за тобой, нет ограничений, полная свобода самовыражения. Можешь нарисовать, что захочешь.

Я спокойно подождала, пока Брингли закончит говорить, а потом ровным голосом произнесла:

– Нет, спасибо.

Он часто заморгал.

– Прости, что?

– Нет, спасибо, – повторила я бесцветным голосом, – я отказываюсь.

Наотрез! Ибо как я, только что научившаяся держать в руке карандаш, могла принимать участие в таком важном событии? Стоять там, рядом со своей несчастной картиной, пока на нее и на меня будут глазеть сотни проходящих мимо людей?

Ни за что!

Брингли смотрел на меня растерянно.

– Айви, ты не можешь отказаться. Это не предложение. Ты член кружка, а наш кружок участвует в проекте.

Я оглянулась на класс. Все разворачивали ватманы, холсты, ставили поудобнее мольберты, и теперь я поняла – зачем. Брингли, должно быть, заметил выражение моего лица, потому что вздохнул и склонил набок голову.

– Пойдем-ка со мной!

Я обнаружила у себя в руках пачку флаеров.

– Ребята, продолжайте. Мы скоро вернемся!

Я пребывала в некотором шоке.

Брингли таскал меня по школе, и мы развешивали листовки на всех вертикальных поверхностях: шкафчиках, досках объявлений, стеклянных дверях, даже в столовой.

Еще мы зашли в канцелярию, и не знаю, что раздражало меня больше – приклеивание флаера, мучения со скотчем или картина того, как секретарша флиртует с Брингли. Когда мы наконец вышли оттуда, на его рубашке висел синий стикер с номером телефона.

– Ах, страсть к искусству… – смущенно пробормотал он, отрывая записку.

Мы продолжили поход по школе. Я подозревала, что таким образом он пытался вовлечь меня в проект. Или хотел взять меня измором, чтобы я согласилась.

– Положи несколько туда.

Я неохотно послушалась.

– Знаешь, наша школа никогда не побеждала, – заметил он небрежно. – Ни одного раза. – Брингли пристально посмотрел на меня, прикрепляя к стене листовку. – Тебе не нравится, когда другие видят что-то принадлежащее только тебе, верно?

Я уставилась на листок на стене. И не ответила. Но правда в том, что да, мне не нравилось, когда люди смотрели на мои рисунки. Бумага, карандаши и краски были моими инструментами для самовыражения, рисование давало мне возможность много чего почувствовать.

В моих лесах, нарисованных пастелью, в пейзажах, говорящих о доме, было много личного. Показать их другим – все равно что позволить кому-то заглянуть внутрь меня через увеличительное стекло.

Зачем выставлять свой личный мир на жестокий суд окружающих?

– Неважно, что видят в твоих работах другие, важно, что ты хочешь им показать. Каждому есть что сказать, Айви, и я почти уверен, что и тебе тоже.

Он посмотрел на меня, и на этот раз я встретилась с ним взглядом.

– Расскажи своей работой о чем-то важном для тебя. О том, что заставляет твое сердце трепетать. Что для тебя самое прекрасное в мире. Вырази на бумаге то, что тебя вдохновляет, пусть все это увидят. Покажи зрителю, сколько красоты ты находишь там, где другие ничего не видят.

Послышался скрип, приоткрылась дверь кабинета, и в щели показалась голова незнакомого мне преподавателя.

– Брингли, – сказал он недовольным тоном, – могу ли я спросить, что вы делаете?

– О, Патрик, – улыбнулся Брингли, шутливо размахивая скотчем, – прошу прощения, мы расклеиваем выставочную рекламу. Будем вести себя тише.

– Вы мешаете моему классу, – сообщил нам учитель.

В дверном проеме за его спиной частично был виден кабинет. На каждой парте стоял включенный компьютер, ученики сидели за ним по двое. Кто-то в эту минуту болтал с соседом, кто-то, воспользовавшись ситуацией, смотрел сайты, вряд ли относящиеся к теме урока.

Мой взгляд упал в центр класса. Мейсон болтал с ребятами, сидевшими сзади, и улыбался. Трэвис рядом с ним с заговорщическим видом уткнулся в компьютер. Я впервые видела Мейсона во время урока. Непонятно почему, но мне казалось, что я подсматриваю за ним. Он казался таким… живым, непосредственным. Наверное, сейчас, в окружении одноклассников, он был самим собой. М-да, порой мне трудно обрисовать контуры его неоднозначной личности.

Мейсон рассмеялся, грудь заходила ходуном, и я засмотрелась на него, забыв про учителей. Он обладал особой харизмой, какой ни у кого не было. У него была способность очаровать любого, кто оказывался рядом с ним, заворожить взглядом, улыбкой, даже движением руки или походкой.

Мейсон, кажется, не осознавал силу своего обаяния. Излучая яркий свет, он не подозревал, что был словно солнце, а все остальное вращалось вокруг него и горело в сиянии его света…

Какой-то парень за соседней партой сказал, указывая на меня пальцем:

– Эй, Мейсон, это не твоя сестра там стоит?

Я отвернулась, прежде чем он оглянулся.

– Я веду урок и был бы признателен за тишину в коридоре, – говорил Фицджеральд, учитель информатики.

– Ваше требование абсолютно справедливо, – согласился Брингли, а затем добродушно кивнул на меня. – Это все она. Я попросил, чтобы она не шумела, но я для нее не авторитет.