– Сегодня… что там была за история с Фицджеральдом?

Этот вопрос меня поразил, но тут же сменился более важным. Почему он об этом спрашивает?

Его не волновал наш разговор с Джоном о том, почему он выдал меня за свою племянницу. Он тогда просто ушел, рассерженный и как будто даже не желающий слушать, настолько ему было все равно. Что изменилось?

– Никакой истории, все нормально.

Мейсон посмотрел на меня. Он словно схватил меня сильным взглядом и удерживал на месте, не давая шевельнуться. У меня свело живот. Последнее время Мейсон редко на меня смотрел, поэтому я отвыкла от его взглядов и, вероятно, потеряла к ним устойчивость.

– А мне так не показалось.

– В любом случае можешь не беспокоиться, что это как-то тебе повредит, – резко ответила я, быстро повернувшись к нему спиной.

Я пулей выскочила из подвала, как будто бежала от источника слепящего вредоносного света, на который нельзя смотреть. Но, даже не видя Мейсона, я продолжала чувствовать его взгляд, словно меня слепил очень яркий свет.

После ужина я сидела в своей комнате. По венам растекалось странное ощущение. Я чувствовала себя злой, разгоряченной и нервничала без видимой причины. Из головы не выходил вопрос Мейсона.

В общем, я ответила честно: при разговоре с Фицджеральдом ничего не произошло. Что бы там ни думал Джон, дела обстояли именно так. Я знала отца таким, каким он стал после переезда в Канаду. За семнадцать лет его прошлое ни разу не нависало над нашей жизнью тревожной тенью. Зачем кому-то искать меня сейчас?

«Потому что он умер, – ответил голос внутри меня, – потому что ты больше не живешь в краю льдов, потому что ты – все, что от него осталось».

«Потому что он умер». Я часто заморгала, к горлу подкатил ком. Я попыталась сглотнуть его, загнать обратно, но сердце замедлило ход, тяжелым биением выталкивая на поверхность моего сознания тягучую боль.

Я сделала шаг назад, отступая от этой боли. Горячие от слез глаза лихорадочно метались по комнате, пока не остановились на старой коробке, подклеенной синей клейкой лентой. Я достала из нее газетную вырезку. Текст опубликовали незадолго до моего переезда в Санта-Барбару: «Умер знаменитый инженер-программист.

Американец Роберт Нолтон скончался в возрасте сорока двух лет в далеком канадском городе, где он жил со своей дочерью.

Причиной смерти, видимо, стала неоперабельная раковая опухоль. Несмотря на ранний уход из профессии, Нолтон за годы своей деятельности внес ценнейший вклад в развитие инноваций, явившись пионером в области компьютерной инженерии. Все наследство он оставил любимой дочери в надежде, что со временем оно заполнит огромную пустоту, образовавшуюся после его потери».

Газетная бумага смялась в моих пальцах. Боль прокралась в сердце, и я тщетно старалась не прогнуться под ее тяжестью. Горло перехватило, перед глазами все поплыло.

«Нет», – всхлипнула я, когда моя душа сжалась. И опять мною завладела тоска. Как же мне не хватало папы. Иногда я отказывалась верить в его смерть.

Порой мне казалось, что дней в больнице не было, я все еще ждала, что он войдет в дверь, поздоровается и отвезет меня домой. Иногда мне даже казалось, что я видела его мельком в толпе людей или за окном какой-нибудь машины. Мои глаза обманывали меня, и сердце, казалось, переставало биться.

«Будь стойкой», – прошептал папин голос, и боль достигла своего предела.

Разбитая на осколки душа будто умоляла меня закричать, взорваться, наконец исторгнуть из себя страдание.

Я пошла в ванную. Включила воду, и из крана вырвалась холодная струя. Я долго споласкивала лицо, чтобы утихомирить, остудить горячую боль. Она разъедала меня изнутри. Вскоре она заберет все: мою душу, мои глаза, даже мой голос.

Есть пять стадий принятия горя: первая – отрицание, отказ признать утрату, неспособность принять столь радикальное потрясение; остальные – гнев, торг, депрессия и, наконец, принятие.

Я не находила себя ни в одном из этих состояний. Я не отрицала реальность, но не могла ее осознать и обманывала себя, думая, что продолжу жить, подавляя боль, которая затем вырывалась из клетки, как разъяренный зверь. Я заперла сердце на ключ, но страдание нельзя приручить. Оно дышит вместе с тобой, питается твоими надеждами, пьет твои мечты, заглядывает тебе в глаза.

Оно сидит за столом и смотрит, как ты ешь. Ты можешь сделать вид, что не замечаешь его, но оно тебя не оставляет. Время от времени оно что-то шепчет тебе. У него самый сладкий голос в мире, но это душераздирающая песня.