– Добридень[1]!
– внезапно произносит кто-то совсем рядом.

И… я знаю этот голос.

[1]Добридень (укр.) - добрый день

Те, о ком не знает Антон Шуткач

8 лет назад.

Дима Театральнику не понравился. В этом не было ничего удивительного, Театральнику вообще мало кто нравится.

Впрочем, Димка ответил ему взаимностью. Вон как настороженно смотрит, даже русые волосы с глаз не отвёл, будто так можно спрятаться от презрительного взгляда хозяина театра. Да, именно хозяина. Того, кто заведует сердцами зрителей, духом спектаклей и хранит всё, куда может завести фантазия после просмотра каждого представления.

Чех встаёт и чуть потягивается. Оба мигом переключаются на него, позабыв о возникшей неприязни. Ситуация, конечно, не из лучших, но пока иного выхода нет. Чех едва заметно морщится, представив, во что ещё может вылиться разговор с Городовой.

— Ну, и? — вдруг интересуется Театральник. — Какие будут распоряжения?

Дима хмурится и косится на Чеха. Приходится ободряюще улыбнуться, только на парня это не особо действует.

— Покажи ему всё про визуализацию и создание. Что, зачем и почему. Основу от и до.

Театральник закатывает глаза и произносит что-то нецензурное. Получается убедительно, так, что Дима осторожно отступает, стремясь быть подальше от столь непонятного существа.

Чех осторожно подталкивает его в спину:

— Не дрейфь, Театральник человечиной не питается.

Дима вздрагивает. Зато тот довольно ощеривается и задумчиво протягивает:

— Ну, в последнее время я не такой переборчивый, право слово.

Чех усмехается и хлопает Диму по плечу:

— Слушай его внимательно. Мне надо отойти на несколько часов. Потом зайду сюда и поедем домой.

— Я попал в психушку, — тихо бормочет Димка и обречённо пожимает плечами, мол, делайте что хотите.

Надо бы ещё как-то приободрить, но ничего умного в голову не приходит. Поэтому Чех резко разворачивается и направляется к выходу из зала. Находиться рядом с Театральником — испытание не для слабонервных. И хоть Чех себя к таковым никогда не относил, выдерживать концентрацию ехидства, злобы, невинности и болезненного очарования — сложно. А Димке пойдёт впрок, один раз можно и потерпеть. К тому же Театральник своё дело знает.

Оказавшись на улице, Чех вдыхает полной грудью свежий осенний воздух. Надо же, даже солнце выглянуло, пока они расшаркивались. Он улыбается и юркает во внутренний дворик, прямо за Оперным театром.

Город радуется.

Шелестит жёлтой листвой, шепчет каменными стенами, шипит асфальтом и брусчаткой под ногами. Здравствуй, Следящий! Давно к нам не заходил. Таки забыл среди забот своё Чёрное голубое море? Или, может, нет до нас дела? Ай-ай-ай, а мы скучаем, мы ждём… Становится немного не по себе. Права же красавица, права жемчужина. И поздороваться с ней надо бы как следует, а не бегом: с Екатерининской, через дворик да на Дерибасовскую. И не по лестнице, что ведёт прямо к морю, едва задержавшись в тени деревьев, а прямо-прямо-прямо.

Чех вздыхает, виновато разводит руками. Никто на него не взглянул — мало ли здесь чудаков? Но в ушах звенит нечеловеческий довольный смех: сплетение шума ветра, моря и голосов одесситов. Город не злится, город ждёт.

— Ну-ну, — раздается из ниоткуда хрипловатый женский голос, заставляющий замереть на месте. — Не успел прийти, а уже безобразничает.

Шляйхер Сара Абрамовна — женщина глубоко за шестьдесят и церемоний разводить не привыкла. Почувствовала… У Городовых это называется услышала его присутствие, но вот встретить — это нет. Всё сам.

— Как здоровье, драгоценная Сара Абрамовна? — спрашивает он, едва шевельнув губами, и на мгновение замирает. Ветер почти утих, может и не донести его слова в уши Городовой.

— Я себя чувствую, а вот дальше уж как знаете, — хмыкает она. — Вы имеете ко мне что-то серьёзное или отвлекаете зазря?

Чех рассеянно провожает взглядом роскошную машину, ждет, пока загорится зелёный, чтобы перейти дорогу. Некстати проскальзывает мысль, что нужно решить всё с Городовой как можно скорее, чтоб до темноты, ибо не хватало ещё напороться на Одноглазого и его камнелюдей. Не сказать, что не знает, что с ними делать, но лишние хлопоты сейчас ни к чему.

— Серьёзное, — неслышно выдыхает он. — Вам будет интересно.

В ответ — тишина. Только заливистый смех пробежавших рядом девчонок.

— Ладно, шоб вам за ваш же интерес, если вы меня понимаете, — наконец доносится ответ. — Приходите, я нафаршировала рыбы. Таки пообедаем.

Чех невольно улыбается, понимая, что ему не рады, но придётся.

— Благодарю, я сыт.

— Ой, я вас умоляю! Я буду есть, а вы мне портить аппетит своей кислой физией?

— Ка-анечно, — заверяет Чех, особенно выделив звук «ч».