Неделя каторжного труда подошла к концу. И вот оно – воскресенье, долгожданный день отдыха. Я проснулся, и, к своему удивлению, не почувствовал привычной ломоты в теле или изматывающей усталости, которая обычно наваливалась к концу недели. Все затмило волнение, нетерпеливое желание поскорее привести свой план в действие. Внутри бурлила энергия, подталкивающая к решительным действиям.

Кристоф уже не спал. Он сидел на скамье, склонившись над письмом от жены, которое получил еще на прошлой неделе. Перечитывал его снова и снова, вглядываясь в каждую строчку, как в родное лицо. А когда думал, что я не вижу, украдкой утыкался лицом в пожелтевший листок, словно это были ее волосы или платье. Жадно вдыхал, наверное, воображаемый, запах родной женщины, и тихо, почти беззвучно, шептал: «Прости, дорогая, что я у тебя такой баламут».

Глядя на него, я понимал, что для него это письмо – не просто кусок бумаги, исписанный чернилами. Это связующая нить с миром за пределами тюрьмы, с миром любви, тепла и нежности. Мне казалось, что если бы она прислала ему свой платок или шарф, он бы вовсе не знал усталости. Вдыхая ее запах, он словно наполнялся неведомой силой, которая помогала ему переносить все тяготы тюремной жизни. Вот она, всепобеждающая сила любви, способная творить чудеса даже в этом богом забытом месте.

Перечитав письмо в последний раз, Кристоф аккуратно сложил его и бережно спрятал за пазуху, поближе к сердцу. Затем взял чистый лист бумаги и долго сидел в задумчивости, нервно покусывая губы, силясь подобрать нужные слова. Он водил карандашом по бумаге, чертил непонятные знаки, пытаясь нарисовать свои чувства. Но потом, выругавшись сквозь зубы, резко отложил листок в сторону. Видно было, что его мучает какая-то невысказанная мысль

— Черт побери, — пробормотал он под нос, — и так пишу ей каждый божий день, по семь писем в неделю… Что я могу ей еще сказать?

Он достал самокрутку, прикурил от тлеющего уголька и глубоко затянулся, выпуская клубы горького дыма.

— Она не одобряет твою… деятельность? — спросил я, присаживаясь на край кровати и стараясь придать своему голосу непринужденное, дружеское звучание.

Кристоф вздохнул, стряхивая пепел с самокрутки.

— Конечно, ещё бы она одобряла, — ответил он, глядя куда-то в даль, сквозь тюремные стены. — Да любая женщина на ее месте была бы против. Шляюсь неизвестно где, рискую головой, теперь вот в тюрьму угодил… Бедняжка, конечно, волнуется. Передачи сама таскает, надрывается…

Он помолчал, затянулся еще раз и продолжил уже более решительным тоном: — Нет, все, это мой последний срок. Заигрался я в революционера. Когда родит, там уж точно не до революционных идей будет. Как она одна с ребенком управится? А любому ребёнку отец нужен, это же ясно как день. Не хочу, чтобы она металась между тюрьмой и нашим ребенком, разрываясь на части.

Я промолчал, не зная что ответить. Но отчасти был с ним согласен. Когда у человека рождается ребёнок, он перестает полностью принадлежать себе. Теперь ему надо думать не только за себя, но и за того кого он принес на свет.

— Кто такой Морпех? — внезапно спросил я, резко выдергивая его из задумчивости. Вопрос прозвучал громче, чем я намеревался.

Кристоф вздрогнул, ожидая чего-то такого. Он замолчал, на секунду задумавшись, словно возвращаясь в далекое, неприятное прошлое. Его взгляд потускнел, а на лице промелькнула тень боли.

— Морпех? — медленно переспросил он, будто пробуя слово на вкус. — Это… мразь одна, с моего прошлого срока. Возомнил себя здесь царем и богом. Держал в страхе всю тюрьму. Настоящий хищник в человеческом обличье.

— Как тот командир, которого ты упоминал? — уточнил я, вспоминая обрывки рассказов Кристофа о его службе.

— Почти, — ответил Кристоф, кивнув. — Только еще хуже. Я тогда, как и ты сейчас, попал сюда брошенным кукушонком, зеленым, неопытным. Ничего не знал ни про местные порядки, ни про стукачей, ни про неписаные законы. И угораздило же меня попасть под крыло к Червю… Ты с ним уже имел сомнительное счастье познакомиться. Помнишь, лысый такой, мелкий, с бегающими глазками?

Щетинистое, потемневшее от солнца лицо Червя я вспомнил мгновенно. Перед глазами встал этот мелкий, вертлявый человечек с бегающими глазками и липкой улыбкой. Губы сами собой растянулись в едва заметной улыбке.

— Он, значит, берет под свою опеку тюремных «сирот»? — спросил я. — Помогает им освоиться, почувствовать себя увереннее, не дать в обиду всяким тюремным «авторитетам». Благородное дело, надо сказать. Но в этот раз, похоже, его куда-то в другое место определили.

— Ага, — кивнул Кристоф. — А раньше мы с ним тоже здесь срок мотали. Правда, не как сейчас — в одной камере, а в одиночках, но по соседству. И так же, как мы с тобой, перестукивались, общались через стенку. Ну так вот, вернемся к Морпеху. Эта гнида отбывала наказание за мошенничество и хищения в особо крупных размерах. Наглый ублюдок, каких поискать. Мог, например, запросто выбрать любое приглянувшееся место в столовой, где уже сидел другой заключенный, взять его поднос с едой и швырнуть куда подальше. А сам, как ни в чем не бывало, усаживался на освободившееся место. Подставлял всех, кто ему хоть чем-то не угодил, ломал им все шансы на досрочное освобождение. А еще у него была страсть — опускать заключенных, ублажая свои мерзкие, содомистские наклонности. И что самое паршивое, те, кто посильнее, его побаивались и слушались, а слабаки, понятное дело, не могли дать ему достойный отпор. Ну и вот, однажды его стрела безмерной похоти выбрала меня. Решили, значит, меня пустить по кругу. Облепили в душе, как пьяные мухи банку с забродившим вином. Его стукачи – верные псы, схватили меня, скрутили, не давая вырваться. Я уже мысленно прощался со своим самоуважением, готовился к неминуемой, позорной кончине, как вдруг… свет резко погас. Наступила абсолютная темнота, и в этой темноте я услышал шум, топот, чьи-то взволнованные голоса. А когда свет снова зажегся, Морпеха в душе уже не было. Эти шакалы, его приспешники, от неожиданности разжали руки, и я, пользуясь моментом, рванул из душа. Пока торопливо одевался, дрожащими руками натягивая на себя одежду, вдруг услышал дикий, пронзительный крик из другой части душевой. Крик Морпеха. Не успел я и глазом моргнуть, как он, голый, как был, влетел обратно в душевую с воплями: «Куда вы смотрите, остолопы?!». Я постарался стать как можно более незаметным,. И он, обезумевший от ярости и боли, не заметил меня. И только когда он промчался мимо, я увидел… что из его задницы, очень глубоко, торчит… ножка от табурета.

Я, как раз заправлявший в этот момент кровать, замер на полуслове, не в силах пошевелиться, и медленно обернулся, чтобы посмотреть на Кристофа. История, которую он начал рассказывать, была настолько жуткой и нелепой одновременно, что я просто не мог поверить своим ушам.

— Именно так, — подтвердил он, заметив мой вопрошающий взгляд. — Причём эта проклятая ножка от табуретки вошла так глубоко, что самостоятельно её извлечь было невозможно. Представь себе: острый, занозистый обломок дерева, впившийся глубоко в ягодичную мышцу. Морпех, видимо, постеснялся обращаться за помощью к администрации, побоялся огласки. Понимаешь, о чем я? Репутация в такой среде – всё. Лучше умереть, чем стать посмешищем. Поручил это деликатное дело своим дружкам. Двум верзилам, которых он считал своими ближайшими соратниками. А те, то ли по глупости, то ли с перепугу, решили, что эта ножка похожа на стрелу, и что вытащить её нужно одним резким, стремительным движением. Чтобы, значит, Морпех не почувствовал боли. Как будто выдергивание занозы! Рванули, идиоты… И зря. Я слышал потом, как кто-то из очевидцев описывал это… Кровь хлынула таким потоком, что он и двух часов не протянул, бедолага. Просто истек кровью на грязном полу душа.