Кейт едва не опьянела от счастья побыть одной. Когда-то она принимала это как должное. Просто оказаться женщиной в кафе, самой по себе. И снова началось – в последнее время в ее голове крутился фильм, словно она видела на экране саму себя. «Женщина набрала больше десяти кило. Сапоги застегиваются только наполовину. На голове отросли темные корни, а на лице появились новые страдальческие морщины».

Но она хотя бы смогла выйти из дома и, слава богу, вокруг было тихо. Не нужно было никого утирать, нянчить или утешать. Всего на час, и это было здорово – хотя бы на минутку получить возможность поднести к губам чашку кофе и ощутить вкус пенки, не слыша жалоб Адама, тянущего ее за руку, и не напрягая слух, не заплачет ли Кирсти. Трудно заниматься чем-то еще, если твой ребенок может умереть в любой момент, и уже одни усилия, необходимые чтобы сохранить дочке жизнь, изнашивали Кейт, словно старые часы. Ей казалось, что она неплохо справлялась после рождения Адама – да, у него случались истерики и он не рано научился говорить, но ее фигура вернулась к прежнему виду, словно упругий теннисный мячик, и она не реагировала на его плач, как и полагается, пока ребенок не прекращал плакать. Но в этот раз… Этот раз ее сломал.

Полуприкрыв глаза, она погрузилась в атмосферу кафе, звон чашек и шипение пара. В заведении было полно молодежи. Они сидели на стульях, развалившись и слушая музыку в наушниках. Разве она сама не была когда-то молода? Ей всего тридцать один. Она поправила легинсы и футболку. Типичная мамочка из Бишопсдина – вот на кого она стала похожа. Оставалось только купить «рендж-ровер».

Сейчас жизнь казалась трудной. Эндрю каждый вечер приезжал с работы и плюхался на диван, ожидая ужина и сочувствия, потому что каждый день ему нужно было оставлять провонявший дом и ехать туда, где люди не кусаются, а если им что-то нужно, то они не бьются на полу в истерике, и после них на рукаве кардигана не остаются пятна дерьма. «Будь добрее, Кейт». Находить в себе силы изображать Добрую Кейт становилось все труднее. Да, ему приходилось нелегко – тратить кучу времени на дорогу и работать допоздна на ужасного начальника, а потом спешить домой, чтобы помочь ей с купанием и укладыванием детей, но ей-то было еще труднее целыми днями торчать дома. Подход Эндрю к их новой жизни был прост – продолжать жить как ни в чем не бывало. В те ужасные дни после родов на нем держалось все. Он мыл ей голову, пока она не могла двигаться. Готовил ужасную еду, вечно пересоленную или подгоревшую. Приглашал друзей и родных, хотя Кейт не хотела никого видеть и не хотела, чтобы кто-нибудь видел их. Эндрю отказывался сдаваться. У них же родился ребенок, разве нет? Они должны были кормить и одевать дочку и любить ее вопреки всему, и он должен был продолжать работать, потому что Адама тоже нужно было содержать. Она не могла понять его хода мыслей – с ними приключилась невероятная несправедливость. Должен же был найтись способ что-то с этим сделать, разве не так? Но такого способа не было.

Кейт глотала сладкий кофе, состоявший в основном из пены. В меню был богатый выбор. Какое-то латте. Разве это итальянское слово не означает просто «молоко»? К стыду своему, она не знала. К кассе подошла девушка. Джинсы на ней были с очень низкой посадкой, почти по моде семидесятых, и когда она наклонилась над прилавком, чтобы расплатиться, Кейт увидела, как над джинсами показались трусики. Была видна вся резинка. Кейт вспомнила о собственном нижнем белье – длинном и эластичном, от середины бедра до все еще деформированного пупка. Уже больше года она не смотрела на себя голую, а когда принимала душ, втирала мыло в глубокие красные рубцы на коже. Пришлось открывать для себя целый новый мир нижнего белья. Раньше, даже после рождения Адама, это были кружева, атлас, поддерживающие лифчики, французские дизайнеры. Все в таком роде. Теперь все было бежевых тонов, эластичное, правильное с точки зрения медицины, с плотными чашечками. Ей казалось, что она носит чужое тело вместо костюма. Даже волосы изменились, став тонкими и клочковатыми. Теперь у нее не было ни денег, ни времени на парикмахеров, потому что она не смогла вернуться на работу. Мимо своей прежней парикмахерской на центральной улице она теперь проходила, низко наклонив голову и торопясь побыстрее прокатить коляску, а Адам тащился сзади.

Девушка у прилавка обернулась, словно почувствовав взгляд Кейт. Ее волосы ниспадали светлыми волнами, как когда-то у самой Кейт, а футболка туго обтягивала полную грудь. Кейт отвела взгляд. Она решила, что провела вне дома уже достаточно времени. Пусть иногда ей и казалось, что стены начинают давить на нее, еще труднее было находиться среди людей в этом новом теле-костюме с подсохшими пятнами рвоты.

Дождь заморосил, едва она вышла из кафе, неловко расплатившись и так же неловко поболтав с официанткой, убиравшей стол. Кейт уже и забыла, как разговаривать со взрослыми. Она подняла воротник старого дождевика и пошла к дому. Сама того не осознавая, она еле плелась. Пора было возвращаться. Эндрю уже достаточно долго просидел с детьми в одиночку, а больше попросить было некого. Они уже обращались ко всем зарегистрированным няням в Бишопсдине, да и ко многим незарегистрированным тоже. К ним был прикреплен соцработник – нервная, вечно простуженная женщина по имени Амариллис, но пока главная помощь от нее заключалась в объяснении, что они имеют право подать заявление на бесплатную выдачу подгузников.

Входная дверь оставалась такой же, как и при покупке дома – василькового цвета с надежно привинченным номером 24. Вот только все, что было за этой дверью, изменилось. Кейт стояла перед дверью, сунув руки в карманы старого дождевика, и дрожала под не по сезону холодным дождем. Пришлось заставить себя повернуть ключ в замке, и тут же на нее обрушился звук. Вой был настолько слаженный, что казался почти прекрасным. Рука на дверной ручке дрогнула, но Кейт с усилием закрыла дверь за собой и прошла в гостиную.

Вой среднего тона, разумеется, издавал Адам. Капризный младенец превратился в угрюмого злого трехлетку, вечно ревевшего из-за ушибленной коленки или потерявшейся игрушки. Он ревновал всякий раз, когда кто-нибудь из родителей брал на руки Кирсти: она часто начинала задыхаться или ее приходилось спешно везти в больницу, где Кейт могла пропадать целыми днями. Она понимала причины такого поведения сына, но от этого было не легче.

Высоким тоном плакала Кирсти, ее годовалая дочь. К этому звуку Кейт уже почти привыкла, словно оглохла в этом диапазоне. Кирсти все еще почти не отличалась от других детей, укутанных в пеленки и одетых в вязаные шапочки, но, присмотревшись, можно было заметить странность в ее лице. Кейт замечала это всякий раз, когда люди наклонялись в надежде восхититься милой малышкой в коляске, потом, чуть нахмурившись, смотрели на Кейт и изображали улыбку: «Ну разве она не красавица?» Кейт неизменно слышала, как они запинались на местоимении.

Басовые ноты в этой симфонии воплей принадлежали Эндрю. Сидя на полу с дочкой на руках и Адамом, вцепившимся в спину, он явно был уже на грани срыва. Пытаясь осознать, что тут происходит, Кейт вдруг заметила, что личико Кирсти посинело, а потом плач резко прекратился, и ее тельце задергалось в конвульсиях, словно вот-вот переломится пополам. Кейт преодолела разделявшее их расстояние, сама того не заметив.

– Переверни ее лицом вниз! Вниз, Эндрю!

Раздумывать было некогда. Она сунула пальцы в рот девочке, чтобы не дать ей проглотить собственный язык, перекинула дочку через руку настолько близко к спасительному положению, насколько это было возможно, и принялась считать секунды. Малышка могла продержаться без воздуха одну, две, три секунды. «Господи! Ну же! Дыши! Дыши!» – мысленно кричала она от страха за маленькую жизнь в ее руках.

Тут раздался хлюпающий звук. Изо рта Кирсти вырвался тонкий мяукающий крик. Припадок пока отступил. Она не умерла. Придется снова поднять дозу лекарства от эпилепсии, хотя оно и давало ужасные побочные эффекты, в том числе запоры, означавшие, что придется постоянно пользоваться суппозиториями. Эндрю плакал, опустив голову на руки. Слишком поздно она поняла, что Адам все это видел. Как снова едва не умерла его сестра, как его родители потеряли самообладание, как плакал отец и кричала мать. И он замер на месте, трехлетний малыш с очень взрослым выражением смятения на бледном личике.