– Привет… Я… Вы помогли мне. В клинике.

Сьюзи была плотная, с наполовину обритой головой и татуированными руками. Ей ампутировали ногу из-за запущенного диабета после того, как она лишилась медицинской страховки и не смогла оплачивать инсулин. Кейт пришлось переспросить ее: казалось невероятным, что такое возможно в этой стране, где продается кофе за десять долларов.

Сьюзи, как и бедняжка Эйми, и даже в большей степени, отличалась от прежних подруг Кейт, вежливых англичанок или даже лощеных высокопоставленных обитательниц Лос-Анджелеса, с которыми ей иногда доводилось обедать. Сначала она решила, что Сьюзи – лесбиянка, но на деле та называла себя пансексуалом. От нее исходил дух спокойной уверенности, пьянивший Кейт. Словно ее вообще не беспокоило, что о ней подумают люди и, более конкретно, мужчины. Уже одно это казалось бунтарством. В первый день она просто начала рассказывать Кейт о себе и о движении за свободу выбора и не умолкала почти десять минут – еще одно болезненное напоминание об Эйми, которая расточала столько слов лишь для того, чтобы умолкнуть навсегда.

– Материнство – это работа с невозможными требованиями. Можно любить детей и все равно чувствовать, что не можешь о них заботиться.

Впервые кто-то, казалось, понимал ее. Это было сложно. Любовь существовала. Иногда – разве нет? И существовала боль. И в конце концов боль победила. Если бы она осталась, то могла бы причинить вред им или себе, или всем вместе. Как Эйми. Она пошла на этот поступок ради них. Или это просто был повод уйти? Может быть, она их вовсе и не любила?

– Я своих оставила, – неожиданно для себя сказала она. – В Англии. У меня двое детей. Я их бросила.

Сьюзи приняла это известие с тем же спокойствием, с каким рассказывала Кейт о перевязке маточных труб, за которую ей пришлось заплатить самой, потому что никто не мог поверить, что такая молодая женщина не хочет детей. Эффект оказался удивительным.

Кейт почувствовала, что могла говорить с этой женщиной, которую только что встретила за кофе и пончиками в обветшалом общественном центре, обо всем, что приходило ей в голову. Как получается, что некоторые люди, просто не осуждая, способны вытянуть из тебя всю правду? Прежняя Кейт, Кейт-до-Кирсти, была склонна судить о людях, оценивая их одежду, прическу, макияж, их работу, содержимое их холодильников. Теперь же она изменилась, ее прежняя сущность затерялась где-то посреди океана. Возможно, только возможно, что ее круг – вовсе не те люди, о которых она думала, потому что она сама была не той, кем считала себя.

Сьюзи разломила печенье.

– Мне было лет двадцать. Абьюзивные отношения. Он меня побил, и я поспешила в эту чертову клинику, где делали аборты. Диабет у меня уже был запущенный, и я решила, что еще один раз может меня убить, поэтому сразу после этого перевязала трубы. Черт, рожать детей – это не мое.

Кейт переполняли чувства.

– Я их не хотела. Думала, что хотела, но не хотела.

Сьюзи продолжала кивать. Она поощряла доверие, практически вызывала Кейт на соревнование: кто скажет более страшную вещь.

– Я не могла их любить, – поспешно призналась Кейт. – Во всяком случае, достаточно сильно любить. Мальчик был всегда такой злой, трудный. А девочка… Она – инвалид. Не уверена, что она даже знает, кто я такая.

Почему она использовала настоящее время, говоря о дочери? Кирсти осталась в прошлом вместе со всей прежней жизнью. Кейт вспоминала вцепившиеся в нее маленькие ручки.

– Просто было так трудно справляться со всеми ее потребностями. Понимать, что она всегда останется такой… такой…

Вдруг она осознала, что Сьюзи – тоже инвалид. Ей всегда казалось, что инвалидность – это что-то всеобъемлющее, переворачивающее всю жизнь, но, несомненно, бывали и такие случаи: просто женщина, которая иногда пользовалась коляской, а иногда – костылем. Она виновато замялась, но только пробудила больший интерес со стороны Сьюзи.

– Но разве все так просто – инвалид или не инвалид? – сказала она. – Думаю, у каждого найдется что-нибудь свое. Психическое здоровье, трудное детство, аллергии… Ну, сама понимаешь. Так-то, не обязательно считать нас иной категорией людей.

Прежде Кейт и не думала рассматривать проблему с этой точки зрения.

– Да, наверное. Но когда я забеременела в этот раз… В общем, я была плохой матерью. Я постоянно злилась, думала… думала о том, как убить себя. Я… Так что, наверное, аборт был правильным решением.

Она поняла, что ищет подтверждения. Что на самом деле не она сама сделала этот выбор.

– В этом и заключается самый большой миф, – резко сказала Сьюзи. – Что они всегда любят нас, а мы любим их. Только подумай обо всех тех женщинах, которые не испытывают подобных чувств, и они ощущают себя полным дерьмом, какой-то ошибкой природы. Просто потому, что в их мозге не работают какие-то химические вещества. Или у них, например, послеродовая депрессия, или еще что-то.

Может быть, и у нее возникла послеродовая депрессия после Кирсти, учитывая трудные роды и все, что произошло потом? Конечно, ей казалось, что мир вокруг полностью лишился надежды до конца ее дней. Тогда этого даже никто и не предположил. Кейт поняла, что дрожит. Наконец-то она произнесла слова, которые никогда и не думала произносить, и Сьюзи с легкостью их приняла. Она чувствовала себя одной из тех француженок, которых после войны обмазали в дегте и перьях и выставили на всеобщее обозрение. Но и чувствовать себя плохо она тоже не могла. Может быть, тем женщинам было все равно. Может быть, они даже гордились этим. Может быть, они думали: «Вот такая я и есть. Я не стану лгать ради вашего спокойствия».