Это было четыре года назад, и с тех самых пор он искал информацию о ней в среднем не реже раза в день.

Теперь он обновил страницу и увидел новый видеоролик. Она выглядела иначе, чем на тех ее фотографиях, которые у него оставались и о которых Оливия постоянно говорила, что смотреть на них – это нормально. Она похудела и стала более яркой – лицо, волосы, да и зубы тоже. Он нажал на кнопку воспроизведения с сердечным трепетом, словно собирался поговорить с ней по телефону. Словно она могла увидеть его. На экране, без привычной фальшивой улыбки, она казалась встревоженной.

– Что я могу сказать, дорогие зрители? Я – не американка и не имею права голоса в этой стране. И моя страна в этом году приняла, скажем так, некоторые серьезные ошибочные решения. И не мне говорить вам, кого выбирать. Но я знаю, что некоторые из вас сегодня напуганы, оскорблены и опечалены, и я хотела бы сказать, что понимаю вас и что это нормально. В моей жизни бывали подобные моменты. Когда кажется, что никакой надежды больше нет и во мраке не видно пути, чтобы сделать еще хоть один шаг. В такие моменты важно что-то сделать. Что угодно. Даже если это будет неправильно. Что угодно будет лучше, чем просто… бездействие.

Он полез в соцсети, которые обычно презирал, потому что в них было полно вечно спорящих миллениалов, и, поискав ее имя, увидел, что видеоролик разлетелся по всему интернету. «Наконец-то кому-то хватило смелости это сказать. Телеведущая из Калифорнии говорит то, о чем мы все думаем». Его мать действительно существовала в этом мире, а не была плодом его воображения. Ему стало интересно, не думала ли она, записывая это обращение, о своем решении бросить его, и не был ли это ее выбор сделать хоть что-то вместо того, чтобы лечь и умереть. Он подумал, не имела ли она в виду, что приняла неверное решение, бросив его, Кирсти и Эндрю.

В дверь тихо постучали, и он быстро свернул окно. Вошла Оливия с чашкой какао и домашним печеньем на подносе.

– Я подумала, что ты, наверное, встревожен.

– Нет. Это меня никак не касается.

– Нет. Но подобные настроения могут быть… заразными. Тревога.

– Со мной все в порядке.

Он посмотрел на маленький экран, на поднос с исходящей паром кружкой и сладким печеньем, на свернутую Оливией салфетку под подносом и почему-то ему захотелось заплакать. Она была слишком хороша для них всех, до боли хороша. Оливии было не все равно. Разве не такой должна быть мать? И все же его собственная мать такой никогда не была. Это было нечестно. Она кормила его, одевала, заставляла делать домашние задания. Только она никогда его не любила. Если бы любила, то не ушла бы.

Он решил в ответ довериться Оливии.

– Да, наверное, это все немного тревожно. Каким будет мир, когда я окончу универ? Какую работу я найду?

Она села рядом на кровать и осторожно погладила его по руке.

– Конечно, милый. Задумываться об этом совершенно естественно. Но, знаешь, мы в твоем возрасте чувствовали себя так же. Повод для тревоги найдется всегда. Не стоит так сильно расстраиваться – всегда есть и хорошее. Посмотри на сестру – сколькому она научилась! Я на такое и не надеялась.

– Ага.

– И, знаешь… Мы всегда будем о тебе заботиться. Отец и я.

Она имела в виду деньги. Ему не хотелось, чтобы она думала, что способна предложить только это.

– Музыка. Я очень хочу ей заниматься. Попробовать.

Однажды Оливия подарила ему на Рождество гитару, и это был один из немногих подарков, к которым Адам привязался, часами играя в одиночестве в своей комнате.

– И попробуй. Ты очень талантливый.

Он так и знал, что она это скажет. Похвала от Оливии, которая всегда видела в нем лучшее, почти ничего не значила. Похвала от матери, которая в его воспоминаниях осталась сердитой и требовательной… Вот это было бы что-то. Но она, скорее всего, никогда не узнает о его музыке. Если только он не станет по-настоящему знаменитым, и это его раздражало. «Вот если я напишу хит, то мама меня полюбит!»

Он наклонился, чтобы взять какао с подноса, и подул на чашку.

– Спасибо, Ливви. Спасибо за это.

Он увидел, как она покраснела от удовольствия, услышав от него абсолютный минимум вежливости, и ему стало стыдно.

Эндрю не был бы собой, если бы не зацикливался на встрече с продюсером. Конор Райан. Муж его бывшей жены! Поговорят ли они об этом или притворятся, что это все неправда? В глубине души Эндрю чувствовал, что это не может быть правдой, потому что Кейт все еще оставалась его женой. Развод, оформленный дистанционно через адвокатов, казался ненастоящим. Она запустила процедуру, даже не связавшись предварительно с ним, и даже это казалось странным – напоминание, что она все еще существует в этом мире. В Америке. В Калифорнии. Он не говорил Адаму – пусть лучше мальчик забудет. Вероятно, она развелась с ним, чтобы выйти замуж снова, за этого Конора.

Он долго валялся в постели и завтракал, измазав простыни кетчупом и жалея себя. Готовясь к встрече в гостиничном номере, он почему-то чувствовал себя одиноко. Рядом не было Оливии, чтобы поправить ему лацканы, пригладить волосы и сказать, что он прекрасно выглядит. Он решил надеть джинсы, рубашку и пиджак без галстука. В конце концов, в Лос-Анджелесе не особо склонны соблюдать формальности, верно?

Он нервно пригладил волосы, но одна прядь никак не хотела укладываться ровно. Эндрю печально посмотрел на телефон. Ничего. Доводилось ли ему так долго не разговаривать с Оливией, во всяком случае, после ухода Кейт? Кажется, нет. Они жили вместе. Они спали в разных комнатах и не занимались сексом. Разумеется, то же можно было сказать и о многих супружеских парах. Да и что вообще значил брак? Означало ли это, что они стали бы семьей? Он считал Делию в каком-то смысле своей дочерью, и у него сердце кровью обливалось при мысли о том, что она сейчас, одинокая и напуганная, ждет ребенка. И от кого?! От Адама! Он написал ей сообщение, но ответов не получил ни от кого: ни от Оливии, ни от Делии, ни от сына.