Действительно, революционное движение, во главе которого стояли социалисты, к июлю 1914 года явно шло на спад: баррикады в столице, обычно представляемые как новый подъем рабочего движения, явились паллиативом, что подтвердила ситуация объявления мобилизации. Конечно, это вовсе не означало, что русский социализм уничтожен, но усилия охранки и полиции, экономические успехи страны, охвативший образованное общество патриотический подъем с началом объявления военных действий – все это играло против социалистов.

Другой вопрос, что рабочее забастовочное движение послужило картой давления партии «ястребов» на колебавшегося императора в дни Сараевского кризиса. Царю отчетливо давалось понять, что неправильное решение, то есть невступление в войну против Германии, послужит катализатором очередного штурма власти, в котором пролетариат объединится с буржуазией. Таким образом, пальму первенства в противостоянии оппозиционного движения и монархизма прочно удерживала в своих руках либеральная буржуазия, отчаянно рвавшаяся к власти. Теперь уже не только во имя защиты частной собственности, что с переходом на капиталистические рельсы развития обеспечивалось и существующим режимом, но во имя обеспечения господства корпоративных буржуазных интересов по примеру ведущих стран Запада.

Современные политэкономисты, изучая реалии той эпохи, указывают, что движение социума к уровню политических свобод и материальным возможностям Запада было ограничено экономическими возможностями русского общества того времени. Разве тот же П. А. Столыпин не желал приближения к западному уровню? Но, в отличие от массы политиканов-полуинтеллигентов, последний настоящий премьер-министр Российской империи – либеральный консерватор – понимал, что для каждой политической надстройки требуется соответствующий ей экономический базис. Поэтому развитие политических свобод искусственно сдерживалось в пользу ускоренного, форсированного экономического развития. Сначала – экономика. В то же время, Манифест 1905 года и Основные законы 1906 года, в совокупности имевшие статус русской ограниченной конституции, были залогом и первым шагом на пути становления конституционной монархии.

Столыпин требовал всего-навсего двадцати лет внешнего и внутреннего покоя. Верховная власть не пожелала и не смогла обеспечить мира внешнего, а оппозиция сделала все от нее зависящее, чтобы сломать мир внутренний. Оборачивание двух миров в две войны неизбежно ломало монархическую империю, как это было продемонстрировано еще событиями Первой русской революции 1905-1907 годов, когда только лишь незначительные по сравнению с семнадцатым годом масштабы революционного процесса, мало затронувшие армию – опору государственного режима, позволили царизму вырвать пиррову победу. В условиях мировой борьбы эти масштабы коренным образом гипертрофировались: перевод жизни страны на военные рельсы, гибель кадровой армии, «министерская чехарда».

Соответственно процессы ведения внешней войны и разжигания войны внутренней также приобрели тенденцию к перманентному наращиванию в геометрической прогрессии из месяца в месяц. А экономический базис так и не был создан, и не мог быть создан за такой короткий срок: строительство капитализма по западному образцу, по сути дела, только начиналось. И нельзя забывать, что это был капитализм «догоняющего типа», «периферийный капитализм», успех строительства которого напрямую зависел от обеспечения государством сверхусилий всего общества. В. П. Данилов отмечает, что догоняющее развитие непременно усиливает роль государственной власти: «Государство принимало на себя осуществление необходимых изменений в обществе, выступало их творцом». Для этого нужна сильная власть авторитарного типа. Тем более в стране такой суровой природы и малого прибавочного продукта, как Россия. Поэтому «придавленность гипертрофированной государственной властью лишало общество способности спонтанных изменений, которые в других странах совершались как бы сами собой» [255] .

В основе функционирования общества в первую голову лежит экономика, чей уровень развития решающим образом влияет на развитие культуры, внутренней и внешней политики, общей жизнедеятельности социума. Соответствующий для утверждения «британского конституционализма» или даже французской «демократии» экономический уровень еще не был достигнут. А власть манила уже теперь и сейчас. Ждать либералы не хотели.

Сколько времени шагала та же Франция от начала Великой французской революции до установления демократической структуры президентско-парламентского образца? Через империю Наполеона, правление двух королей, империю Наполеона III – почти век с неизбежными откатами и наращиванием политического потенциала демократии на каждой новой ступени. В России же оппозиция надеялась, что все будет сделано сравнительно быстро, с опорой на теоретические достижения Западной Европы, забывая об аграрной экономике страны. Поэтому учеными и делается совершенно справедливый вывод, «что уровень западных свобод и потребления при существующем [тогда] уровне экономического развития мог быть обеспечен только очень небольшой элитарной группе за счет усиления эксплуатации всего остального общества» [256] .

Нельзя забывать, что строительство капиталистической демократии в ее западноевропейском понимании предполагает первоначальное накопление капитала в гигантских размерах. Западная Европа накопила его в колониях, США – в освоении девственного пространства и эксплуатации отсталых стран Латинской Америки наряду с привлечением наиболее активных людей со всего мира. Где все это могла взять Россия?

Точно так же, как демократии Греции базировались на рабском труде, так и демократии Западной Европы ковались на труде населения колоний. Россия же могла опираться исключительно на собственные ресурсы, ибо восточный, основанный на византийской духовной традиции монархический патерналистский режим не мог предполагать такой обыденной для европейца вещи, как ограбление собственных окраин, выставив их в качестве колониальных отрезков. В этом смысле монархический принцип правления противостоял капиталистической модернизации западного образца.

И очевидно, что строительство западного капитализма в Российской империи начала двадцатого века могло стать успешным только при условии разделения нации на две неравные части, одна из которых жила бы по западным стандартам за счет другой. Но, в отличие от монархической России, где, разумеется, было эксплуатирующее меньшинство и эксплуатируемое большинство, резко сокращались все этажи (и вертикаль, и горизонталь) социальной мобильности. А главное – не было бы перспектив улучшения жизни большинства, так как оно рассматривалось бы не в качестве граждан, а в качестве «колониального населения».