С ней – и с ним – было что-то не так, и их таскали по всем этим бабкам и докторам. Унизительно обсуждали их дефекты с посторонними. Выбивали ради них местечко в толпе или на лавке. Доламывали в них то, что еще не было сломано. Влад стиснул зубы и закрыл глаза.

В темном подполье его души уже свили гнездо мыши. Те, которые сгрызают сбережения, отравляют воду, гадят в углах. Те, которые рождают противно пищащих маленьких мышат.

Те, которые однажды сгрызут его самого.

Потом, когда он стал старше, его часто упрекали в том, что он мелочно-обидчив и вообще человеконенавистник: «Ты не врагов своих ненавидишь, а людей вообще», – говорили правильные, психологически отутюженные люди. Да только они не сидели по три-четыре часа на жесткой лавке в обществе бабок и чувства собственной ущербности.

Андрей стоял у зеркала и смотрел в свое отражение.

– Чего стоишь, прыщи изучаешь? – спросил отец.

Андрей стоял у зеркала и смотрел в свое отражение.

– Вроде нормально побрился, – отец так типа пытался похвалить.

Андрей стоял у зеркала и смотрел в свое отражение.

Ему казалось, что оно исказилось, открыло рот и орало так, что на лбу выступили жилы.

– Андрей, пошли! – сказала мама в коридоре. – Лена?

– Я уро-о-о-оки учу! – крикливо протянула Ленка. Андрей знал, что никаких уроков она не учит – она обернула в обложку от учебника роман Стивена Кинга. Но сдать сестру Андрей не мог. А сам сдался.

Они с мамой шли поклоняться чудотворной иконе. Ее, со слов мамы, привезли откуда-то издалека. Прямо совсем-совсем издалека, из Питера, что ли. Чего б хорошего притаранили оттуда, кусок белой ночи, например.

Андрей шел с мамой в церковь, чтоб поцеловать изображение какого-то деда. Андрею хотелось целовать девушек – точнее, одну девушку, но – имеем то, что имеем.

Церковь вечно в ремонте. Все время что-то латают, леса везде. Людей битком. Один раз маме от духоты стало плохо, она чуть не упала, хорошо, что Андрей подхватил ее под мышки, а какая-то бабуля уступила место на лавочке да сбегала за кружкой святой воды.

Андрей уже помнил в лицо всех прихожан и захожан. Конечно, в основном девушек. Не то чтоб он на них пялился, но не на бабок же смотреть. Девушки молятся красиво, правда, часто от этого у них пустые лица. Однажды он видел другое выражение – тьма в глазах, плотно сжатые губы, ноздри раздуваются – она не молится, она изливает гнев, как будто мысленно читает «На смерть поэта». Такое лицо было у Олеськи, когда она пришла поставить свечку (это случилось всего один раз за все годы его церковной повинности; что привело Олеську в церковь, Андрей не знал). Он смотрел на нее, не отводя глаз, не боялся, что она его заметит: знал, что не заметит никогда. Потом Андрей прокручивал в памяти тот момент раз, наверное, триста. Больше в церкви делать было нечего, иногда от скуки он поправлял свечки, которые заваливались друг на друга, как пьяные, и гасил те, которые уже почти сгорели. Вообще для этих функций существовала специальная бабка, которая злобно косилась на Андрея, считая, что он посягает на ее привилегию свечкогаса.

В тот день, когда в Заводск привезли икону особо ценного питерского святого, была средней паршивости давка – тесно, но перекреститься можно. Мама стояла впереди Андрея, за несколько шагов, он старался не терять из виду ее белый шарф: вдруг ей снова станет плохо? Иногда Андрей все-таки посматривал вокруг: надежда, что Олеська придет еще раз, не оставляла его. Но – нет. Вот бабка скрюченная, бабка с огромным губчатым носом, бабка со странными, слишком вытянутыми мочками ушей, бабка в очках с толстенными линзами… о, мужик! Здоровый мужик, выше Андрея (а он к тому времени вымахал метр восемьдесят два), в плечах огромный, башка острижена под горшок, борода – лопатой. В его свитере, если рукава завязать, можно унести килограммов пятьдесят картошки. И откуда он здесь? Из области, что ли, приехал, к чудотворной иконе? Рядом с ним – женщина, сильно ниже ростом, стоит так, что лица не видно, только спину, на которой лежит толстая коса, рядом с ней – девочка, считай, уменьшенная копия женщины – платье такое же белое в синий горошек и коса длинная, рядом еще одна девчонка – такая же! И еще! Сколько ж их? Трое из ларца, одинаковы со спины. Андрей снова пробежался взглядом по семейству и заметил еще кое-кого. На полу, у ног женщины, возился ребенок. Маленький, лет трех-четырех. Пацан – это понятно по остриженным в кружок волосам. Одет в какую-то рубашонку, по виду самосшитую, и штанишки. Ползает себе по полу, как зверенок, мать за подол дергает, а та и виду не подает, не замечает. Он и на карачки становится, и на попу садится, и по полу ладошкой хлопает, сосредоточенно так: хлоп, хлоп, хлоп! Как будто прихлопывает кого-то. Андрей смотрел на него, смотрел, пока тот его не заметил – поглядел прямо на Андрея, снизу вверх. Глазенки у него были умные, темные, злые. А на лице, во всю щеку красовалось здоровенное багровое родимое пятно. И тут же мелкий ловко так свернул грязные пальчики в кукиш и вытянул руку: на! Андрей оторопел, а мелкий как ни в чем не бывало стал этим кукишем стучать в пол, как до этого – ладонью. Потом показал кому-то – уже в сторону, и Андрей услышал от бабки с губчатым носом: «Тьфу на тебя!», а потом от скрюченной бабки: «В храме божием?!», потом от бабки с вытянутыми мочками ушей: «Сейчас за уши оттаскаю!», и только бабка в пудовых очках ничего не сказала, потому что, видимо, не увидела.

Очередь двигалась медленно, кто-то всегда просачивался вперед, так что постепенно Андрей потерял из виду мамин белый шарф. Проталкиваться не хотелось: бабки начнут ругаться. Поэтому он сперва нервно дергал шеей и вертел головой, но потом смирился. Когда-нибудь эта очередь все-таки кончится, если только она не закольцована – тогда они в аду (вообще похоже на то: духота, губчатый нос бабки с губчатым носом стал багровым).

Дома Ленка читала Кинга, а отец смотрел футбол.

Привезенная из Питера икона святого Иоанна Кронштадтского была очень похожа на ту, что висела в их церкви, недалеко от свечного ящика. Но к той иконе очереди никогда не было, возле нее даже персональный подсвечник не стоял.

– Мам, почему нельзя было приложиться к нашей иконе?

– Это чудотворная икона из Санкт-Петербурга.

– Но ведь святой и там и там один и тот же.

– Это чудотворная икона! Ты молился, чтоб сдать все экзамены, а?

– Чтоб сдать экзамены, я учил.

– Пошли.

– У тебя голова не кружится, мам? Ноги не болят? Может, посидим?

– Да. Хорошо. – Мама села на лавочку, глубоко выдохнула, поправила на голове платок. – Спасибо, Андрей.

Он стоял рядом и думал, что хоть он и бездарно потратил целый вечер (а мог бы почитать, или поучить что-то, или просто посидеть с ребятами во дворе), но хорошо, что все вот так: он с мамой, с ней все в порядке. Когда они шли домой, Андрей думал о том, насколько все странно – инопланетяне, если следят за людьми, ломают голову от того, насколько увиденное не имеет смысла. Именно поэтому они зависли где-то высоко над землей, зависли – в смысле не висят в пространстве, а именно зависли своим сознанием от непонятности людей. И все-таки… все-таки хорошо, что он пошел сегодня с мамой. Хорошо, и все тут.

Владова мать ходила к какой-то бабке, которая и гадала, и лечила, и как только людей не обирала. Влада к этой бабке тоже притащила, та мазала его больное колено чем-то липким и шептала бессвязно, то призывая Богородицу, то обращаясь к какими-то черным птицам. А матери Влада бабка сказала пойти на кладбище, найти там неприбранную могилу – и чтоб покойника звали так же, как ее мужа, – и начать за этой могилой ухаживать: выполоть траву, посадить цветы. Ходить туда каждый месяц. Говорить с покойным, чтоб он, если он на том свете видит ее мужа, попросил его подать знак. Тогда, если муж ее умер, то тело найдут, а может, и живой придет. Мать Влада была огромная громогласная тетка, но ту бабку послушалась: Влад рассказал, что она и правда ездила на кладбище.