Шрифт:
Съезжая, Олеська оставила Лу шелковый розовый шарф и большую суповую кастрюлю (хотя кастрюля, скорее всего, была хозяйская), которые Лу забрала с собой. Теперь это были шарф Лу, кастрюля Лу и монстр Лу.
Прерванная дружба 2
Главным читателем и критиком «Дневника убийцы» был Куйнаш. Просто выбора не было: не Олегу же и Сашке давать почитать – засмеют. И не Полине (все-таки девочка).
Влад спрашивал:
– Ну как?
Андрей говорил:
– Интересно.
Влад не отставал:
– Страшно?
– Да. Только слово «ножик» пиши с «и», а то кажется, что у него в кармане много маленьких ножек.
Так себе критика, не Белинский, но что взять с Андрея. У него никогда не было ни оригинальных мыслей, ни богатого словарного запаса – ни тогда, в детстве, ни потом… Технарь он и есть технарь. Вот и сейчас Андрей выслушал долгие рассуждения Влада (это для блога и для книги – главные тезисы), а потом завершил их одной-единственной репликой, весьма для Влада обидной:
– Владик, ты – нацик.
– Я – русский человек. Неужели ты не понимаешь, что скоро русских вообще не останется…
– Владик, ты нацик.
– Андрей, а ты нет?
– Я – нет.
– А кто тогда… в седьмом классе сказал: «То жидовка, то хачиха», – когда нам англичанку новую поставили, Асмик Ованесовну?
– Я и не помню уже. Но раз сказал, значит, был дурак. Думал, что она нас английскому не научит. Так и не научила, кстати. Замуж выскочила и уехала, ну да бог с ней.
– А мне хотелось бы, чтобы мне и тебе вообще не нужен был этот английский! Чтоб достаточно было русского – великого и могучего, – чтобы чувствовать себя полноценным человеком! Чтобы не нужно было заглядывать в рот америкосам и…
– Влад, ты нацик.
Очень трудно спорить с человеком, у которого один тезис, который он тычет тебе в нос, всякий раз делая вид, будто это что-то новое. Даже Герасимов, который после армии устроился впаривать людям всякий хлам, не так раздражал Влада, как лучший некогда друг.
– Андрей, ты книгу-то прочел?
– Да.
– «Пришел палач» – это… – Когда Влад говорил о своем детище, он страшно нервничал. Чувствовал, что у него ухо дергается, как в детстве. – Не просто книга. Несмотря на простой, казалось бы, сюжет, несмотря на… Она людям нужна. Нашим, русским людям нужна. Чтоб встать с колен.
– Не припомню, чтоб ты хоть раз в жизни стоял на коленях… – Андрей замолчал, но так, что было понятно: ищет слово. Влад молчал тоже, потому что как писатель относился со священным трепетом к той тишине, в которой человек ищет слово. – Твоя книга… Это, считай, «Дневник убийцы», только более анатомически правильный. И без орфографических ошибок.
– Я медицинские форумы читал. Если ты про часть, где он вскрывает грудную клетку… ну или про тот момент, где кастрирует педофила… разве не хорошо вышло? Знаешь, я пока писал, так у самого чуть все не… просто от эмоций, ведь когда пишешь – все через себя, все…
– У тебя все педофилы – американцы, Влад. Хотя нет – у тебя все американцы или педофилы, или просто педики. Ты – нацик.
– А ты долдонишь одно и то же, как будто думаешь меня задеть. Вот твоему отцу моя книга…
– Отец не читает.
На один из своих дней рождения Андрей, которому тогда исполнилось двадцать пять или двадцать шесть – тот возраст, когда дни рождения еще немного радуют, хотя уже начинают напрягать, – пригласил Влада в гости на семейное застолье. Влад немного припозднился. Когда он пришел, отец Андрея был уже слегка подшофе, но не злой, а веселый. Такой классный бодрый батя. (С точки зрения Влада, живой батя – это уже немало.) Балагурил, анекдоты травил – развлекал народ. Мать Андрея всегда казалась Владу блеклой, говорила мало, будто слова экономила, как продукты в девяностые. Ну что с нее взять – православная, весь дом заставлен иконами, святые смотрят со стен тоскливо-осуждающе. Под таким взглядом не так-то просто пить, но Андреев батя наловчился: привык, видать. Ленка, сестра Андрея, смешная малявка, тогда бунтовала: постриглась коротко, покрасилась в синий, серьгу в нос вдела. Было видно, что с матерью у нее давний конфликт. При этом Куйнашевы были очень дружными, все праздники отмечали вместе и сохраняли какую-то особую сплоченность, которая и делает семью семьей. Как это работало, Влад не имел ни малейшего представления, но тихонько завидовал другу.
Андреев батя, пьянея, все говорил и говорил – об армии, о дисциплине, о том, что только так становятся мужчинами… И о войне.
– Я видел такое… видел! Людей без голов, головы без людей… Такое! А ты, трус мелкий…
– Пап, у Андрея дэ рэ! – Ленка протянула отцу бутерброд с колбасой. – Закусывай, пожалуйста. Еда есть.
– Такое видел!.. Женщин мертвых. Беременных!
– Дима! – сказала Андреева мать тихо, но с восклицательным знаком. (Жалко, что на письме нет знака, которым можно это обозначить; иногда Влад думал, что здорово было бы иметь восклицательные знаки разной высоты для передачи разной громкости эмоций и даже восклицательные знаки наоборот, перевернутые, обозначающие немой крик.)
– Вот не пошел Андрюха по моим стопам, не пошел родину защищать… не захотел… Что ему родина? Что ему это слово – Россия?
– Ешь, Владик, не сиди как сиротка! – снова влезла Ленка. – Папка, хоть и выступает, а в рот успевает забрасывать. И ты не зевай.
– У тебя, Ленка, тоже аппетит отменный. Уже пять бутербродов приговорила, – встрял Андрей.
– А ты считал?! Как всегда! – возмутилась Ленка и потянулась вилкой за помидором под сыром. – Помидорку еще съем. Считай, считай, зануда.