Взяв путь на прерывистое звучание органа, Хокан вышел к трем индейским шатрам. Он неподвижно остановился в паре сотен метров, чтобы его заметили, и, когда убедился, что его приближение не примут за подкрадывание, подошел к шатрам. Верхние клапаны среднего шатра выпускали клубы дыма. Там жарили мясо. Приблизившись, он увидел четверых-пятерых людей, лежащих на земле. Рядом с ними сидел мужчина и играл на гармошке. Он был высок, гибок и дотошно опрятен. Его волосы стягивались узлом на затылке, на шее висел нагрудник, сплетенный из монет разных размеров. Под этим украшением грудь была голой, но на плечи он накинул выбеленную шкуру бизона. Левой рукой он качал меха инструмента, а пальцами правой медленно проходил впроброс по клавишам, наигрывая случайную мелодию. Время от времени он останавливался, чтобы отпить из фляги, иногда задевая клавиши и сотрясая воздух нестройными россыпями звука. Он был пьян, и, очевидно, скоро присоединится к бесчувственным товарищам в грязи. Хокана он заметил, но тут же выкинул из головы. Кругом шатров — драных шкур бизонов на рамах из шестов — сушилось на веревках из шерсти и кожаных шнурках мясо. Обойдя шатры, Хокан увидел женщин на коленях, отскабливавших острым кремнем шерсть с недавно снятых шкур и втиравших в кожу бизоньи мозги — видимо, ради ее размягчения. Заметив его, они не удивились. Его пригласили в шатер и накормили жареным мясом с ребер, висевших на веревке над огнем. Женщины сидели и смотрели, как он ест. Когда огонь начал затухать, кто-то бросил на угли бизоний жир. Бешено полыхнуло, осветив все предметы в шатре до единого: каменный молот, серебряные приборы, портрет дамы в корсете, ворохи шкур и одежд, графин с многогранной пробкой, стрелы, заблудившуюся люстру, луки, чучело совы под стеклянным колпаком, ступку, запеленатого малыша, швейную машинку, расписанные птицами и бизонами щиты, пустые бутылки и кувшины. Музыка гармони прекратилась. Хокан завершил трапезу, и женщины вывели его наружу. Пьяницы распластались кляксами на темной земле. Хокан в благодарность поделился с женщинами мукой и ушел в ночь.

Однажды утром он проснулся, обнаружив, что заночевал в двух шагах от маленького кладбища. На надгробиях — трех досках, воткнутых в землю, — были выжжены железом слова. Хоть прочитать их Хокан не мог, все же видел в нетвердых линиях отчаяние. Две могилы принадлежали, должно быть, совсем маленьким детям. Землю на всех трех взрыли и расцарапали голодные лапы. Хокана до глубины души опечалило противопоставление импровизированного, преходящего вида могил и окончательного, неизменного состояния упокоенных в них. За следующие дни он привык к виду разбросанных по равнине неглубоких могил, из которых немногие избежали надругательства диких зверей, и куч нескладных и непрактичных предметов. Потом пошли запахи. После столь долгого времени в пустыне, которая ничем не пахла (а он давно перестал замечать немногие и привычные ароматы своего тела, своих животных, своих костров), он врезался в вонь цивилизации не как в пары, а как в твердую массу — запах одновременно скользкий и колючий, пронзительный и густой. И все же, несмотря на тлен и разложение, те миазмы вернули и ощущение жизни. Протухшее мясо, экскременты, прокисшее молоко, пот, овсянка, уксус, гнилые зубы, бекон, дрожжи, порченые овощи, моча, клокочущий лярд, кофе, болезнь, плесень, воск, кровь, суп. Два дня Хокан шел против нарастающего смрада, пока не увидел прочерченную по краю прерии долгую ползущую линию.

Начало и конец обоза загибались за горизонт, и потому издали он казался неподвижным. Только вблизи Хокан разобрал тяжело ступающих животных, тянущих громоздкие фургоны, и бредущее подле них множество мужчин, женщин, детей и псов. Верхом ехали немногие. Почти все седла — пусты; большинство козел — свободны. Топая рядом со своими тягловым скотом, погонщики щелкали (а то и нещадно хлестали) длинными кнутами и понукали или оскорбляли запряженных животных. Все были молоды, но выглядели старыми. Большинство увлеклось всепоглощающим делом движения: подгоняли волов, поправляли сбруи, подтягивали гужи, сменяли колеса, натягивали ободья, смазывали оси, направляли животных, приструнивали детей. Кое-кто умудрялся разделять на ползущих фургонах семейные мгновения: трапезничать, молиться, играть музыку и даже давать уроки. От партии к партии переходили люди, торговались и менялись. И повсюду — псы. Одни лениво плелись под фургонами, прячась от солнца, но большинство бежали сворами, гарцевали меж ног тяглового скота, клацали зубами и тявкали, докучали волам, вынюхивали съестное, влезали в драки и получали по ребрам нетерпеливым башмаком. На бровке колеи стояли у сломанного фургона несколько поселенцев, слаживая из бревна новую ось. Настолько далеко от тропы, насколько позволял здравый смысл, встали в кружок женщины, все — лицом наружу, подобрав юбки и так сложив круглую ситцевую ширму. Когда выходила, поправляя платье, одна, сразу заходила другая. Порой издали доносился никем не замечаемый выстрел ружья. Караван то и дело покидали и нагоняли разведчики. Когда Хокан проходил мимо фургонов, люди умолкали и буравили его из-под шляп и чепцов невидимыми в тени глазами. В эти короткие затишья он слышал только скрип железных ободьев, дребезжание сбруи, сухой стук дерева по дереву и непослушное хлопанье непромокаемых покрышек.

Обочины колеи расплылись сплошной сточной канавой, куда мужчины и женщины без конца плескали отходы из ведер. Тут и там, будто неравномерные веховые камни, из грязи высились горки сгнившего бекона и потрохов. Скукоживались под солнцем дохлые коровы и лошади, многие — уже освежеванные. Хокан шел против течения. Немыслимо, чтобы у этой многолюдной процессии был конец. Лоример был прав, когда назвал ее огромным городом, растянутым в одну тонкую ползущую вереницу.

Кое-кто подталкивал друг друга локтями, прыская при виде наряда Хокана. Но по большей части на него поглядывали с немым любопытством. Никто его не приветствовал. Он заметил юную пару — ненамного старше его, решил он, — и, обуреваемый застенчивостью, сменил направление и пошел рядом с ними по другую сторону склизкого ручья. Они украдкой бросали на него взгляды, обмениваясь встревоженными шепотками. Наконец он нашел в себе смелость и обратился к ним. Представился. Они вежливо сделали вид, что поняли его имя, а он — что понял их. Последовало долгое молчание. Мужчина подгонял упряжку. Хокан спросил, не будет ли у них лошади на продажу. У них лишних не было, но они отослали его к человеку в нескольких фургонах впереди, с табуном больше, чем у всех в их партии. Хокан поблагодарил пару и нагнал того человека. После короткого и неудачного приветствия Хокан объяснил свое дело. Мужчина назвал огромную сумму, пред которой бледнел весь капитал Хокана, до сих пор казавшийся весьма внушительным.

Остаток дня Хокан бродил взад-вперед вдоль процессии, выспрашивая лошадь на продажу. Продавцы заламывали невозможные и не имевшие друг к другу отношения цены: один просил чуть ли не в сто раз больше другого, тоже ломившего заоблачную сумму. Вся торговля, какую видел Хокан с самой высадки в Сан-Франциско, проходила на необыкновенных условиях, всегда продиктованных обстоятельствами. Фунт бекона, за который старатели в пустыне платили золотом, сегодня гнил на обочине тропы переселенцев. Обычная деревяшка, на какую траппер и не взглянет, сейчас, в равнинах со скудной растительностью, шла за теленка, лишь бы заменить сломанную ось. И только лошади освобождались от этих перепадов цен. Их было попросту не купить. Куда там: ими толком и не торговали. Люди не хотели расставаться с лошадьми, сколько им ни предложи, а если и были вынуждены их продать, всегда чувствовали себя обманутыми, даже если получали баснословные деньги, — видимо, потому, что знали, что им все равно не заменить отданное. От этого осознания утрата Пинго, и без того болезненная, становилась и вовсе невыносима. Каждый день Хокан вспоминал тот душевный подъем, что испытывал на собственной лошади, — ощущение столь яркое (его прямо-таки распирало от гордости), что оно пускало во времени из прошлого рябь, лизавшую настоящее.

Путь до Нью-Йорка пешком, быть может, и не идеален, но не так уж невозможен, подумал он. Достаточно часто шел дождь, припасы легко находились вдоль обочины. Он уже смирился с этим планом, когда к нему приблизился вооруженный всадник и остановился на благоразумном расстоянии.

— Добрый вечер, — сказал мужчина, чья борода еще не нагнала усы — видимо, ей предшествовавшие. В этой бурной поросли светилась спокойная, но яркая улыбка, а под густыми бровями — дальними отпрысками тех усов — искрились зелено-голубые глаза, которые, хоть и уставились на Хокана, по-мышиному подергивались из стороны в сторону. Было в его лике что-то солнечное и даже мелодичное. Он казался самым счастливым человеком, кого Хокан видел со времени прибытия в Америку — а то и в жизни. Хокан поздоровался в ответ, и мужчина начал, по всей видимости, приветственную речь, из которой Хокан не понял практически ничего. И все же заметил, что интонация и ритм голоса противоречат выражению лица: черты естественным образом передавали что-то вроде жизнерадостности, но не отражали внутреннего состояния. После неудавшейся попытки общения мужчина понял, что у пришельца ограниченный английский, и тогда заговорил медленно и — как часто делают, обращаясь к иностранцам, — громко. Хокан отвечал как умел, а мужчина кивал, словно мог глубокими взмахами подбородка вырыть из воздуха слова, каких не хватало шведу. Они представились друг другу (Ястреб? Ястреб может? Что может ястреб?), и Джарвис пригласил Хокана на ужин со своей семьей.

В пути стало ясно, что в этом обозе царят распри и существует по меньшей мере две группы: те, кто тепло приветствовал Джарвиса, и те, кто, враждебно насупившись, не подавал ему руки.

— Слышал, ты ищешь лошадь, — сказал Джарвис.

— Да.

— Хочешь одну из моих?

— Сколько?

— Ты, наверное, голодный.

Измотанная и вечно закутанная в шерстяное клетчатое одеяло, Эбигейл, жена Джарвиса, была лишена всей той радости и веселья, какими лучилось — пусть даже, вероятно, вопреки себе — лицо ее мужа. Это была сухощавая мать семейства, обезображенная усталостью и ожесточением. Ей докучали дети. Ей докучала погода. Ей докучал супруг. Ей докучал скот. Ей докучал Хокан.

Солнце готовилось зайти. Словно по всеобщему согласию, по каравану разнеслись возгласы и выкрики, процессия встала. С трудом, но и с большой слаженностью погонщики выбрались из колеи и разошлись от тропы. Равнины огласились пересвистом и теми немногими словечками, что как будто понимали волы: «Пошел! Йа! Пошел! Но!» Постепенно и (несмотря на изнурительные неповоротливые маневры) повозки были с удивительным изяществом составлены в широкие круги, задние валы скованы дышлами. Волов распрягли и оставили свободно бродить с большей частью стад внутри этих импровизированных загонов, а оставшийся скот и лошадей стреножили и пустили пастись в свое удовольствие. На земле расстелили каучуковые подстилки, зазвенела домашняя утварь. Пока мужчины ставили снаружи круга шаткие палатки, женщины вынимали из мешков и ящиков твердые бурые диски, добавляли к растопке и поджигали. Хокан заглянул в костер и спросил Эбигейл, что это за лепешки. Она пропустила вопрос мимо ушей. Он достал одну из сумки и принюхался. Навоз. Джарвис увидел, как он изучает лепешку, и растолковал: как наверняка уже заметил Хокан, на равнинах хвороста не хватало, оставалось полагаться только на сушеный бизоний навоз. Горел он ровно и не давал дыма, ярче светясь там, где на него капал жир с жарящегося на вертелах мяса бизонов. Их мясо, а также бекон и кукурузная мука, жаренные в бизоньем лярде, и служили здесь, как узнает Хокан, ежедневным рационом. Остатки этих яств, копившиеся день за днем в посуде, которую никто толком не чистил, затвердевали коркой на дне каждого котла, сковороды и миски, пропитывая все, что в них ни положи (в том числе редкие соленья или сушеные яблоки, замоченные в теплом бренди, по праздникам), одним и тем же вкусом.