О, в интуиции мужчины не ровня женщинам. Эта девушка вроде бы смотрела на море — и в то же время словно видела меня насквозь неким двойным зрением, присущим только женщинам, и о чем-то догадалась по изменившемуся выражению моего лица.

Должно быть, моя решимость испугала ее или насторожила, поскольку она вдруг сказала:

— Не пора ли нам повернуть домой?

— Еще рано! — взмолился я, на миг пробудившись от своих мечтаний. — Еще несколько минут — и повернем.

— Ну хорошо, — сказала она с улыбкой и кротко добавила: — Только недолго.

Я почувствовал, что время пришло, и порывисто выпалил:

— Марджори, ты будешь моей женой?

Сказав это, я замер. Сердце колотилось так сильно, что я больше не мог вымолвить ни слова. Несколько секунд, казавшихся мне вечностью, мы оба молчали. Смею предположить, что она готовилась к чему-то в этом духе; судя по тому, что мне известно сейчас, она намеревалась избегать любых затруднений. Но внезапность и смелость вопроса застали ее врасплох, и она онемела от смущения. Она остановилась, и я видел, что она тяжело дышит — как и я.

Затем с немалым усилием, потребовавшим сделать глубокий вдох, расправив и опустив плечи, она сказала:

— Но ты обо мне ничего не знаешь!

— Я знаю о тебе все, что хочу знать! — Подобный истинно ирландский ответ позабавил Марджори, несмотря на ее прилив чувств и неловкость, если можно таким словом описать выражение столь многих прелестных черт характера. Я увидел улыбку — и мы словно оба почувствовали себя легче.

— Это звучит очень грубо, — сказала она, — но я понимаю, что ты имеешь в виду.

Передо мной словно раскрылась брешь, и я не преминул воспользоваться шансом. Она слушала, с виду не возмущенная моими словами и в целом довольная, что может собраться с мыслями перед ответом.

— Я знаю, что ты прекрасна; самая прекрасная и изящная девушка, что я видел. Я знаю, что ты смела, добра, нежна и заботлива. Я знаю, что ты умна, находчива и тактична. Я знаю, что ты хороший друг; что ты художница с душой поэта. Я знаю, что для меня ты одна-единственная во всем белом свете, что после встречи с тобой уже никто не займет твое место в моем сердце. Я знаю, что лучше умру в твоих объятьях, чем буду жить королем с любой королевой!

— Но ты видел меня всего дважды. Как ты можешь знать обо мне столько хорошего? Мне бы самой хотелось, чтобы все это было правдой! Я обычная девушка, и, должна сказать, мне приятно это слышать, будь то правда или нет. Но допустим, все это правда — как ты можешь это знать?

Надежда разгоралась все сильней. Я продолжал:

— Чтобы это знать, не требовалось и второй встречи. Сегодня — лишь повторение моей радости, подтверждение моего мнения, моей привязанности!

Отвечая, она, вопреки себе, улыбнулась:

— Ты лишаешь меня дара речи. Как ответить или возразить такому пылу. — Она мягко положила ладонь мне на руку и продолжила: — О, я понимаю, о чем ты, друг мой. Я принимаю все за чистую монету и, поверь, слушаю это с гордостью, хотя и считаю, что недостойна такой веры в мои добродетели. Но ты должен принять в расчет и кое-что еще. Справедливости ко мне ради, даже обязан.

Она замолчала, и у меня похолодело сердце.

— Что же? — спросил я. Я пытался говорить естественно, но сам слышал, как охрип у меня голос. Ответ прозвучал медленно и обратил меня всего в лед:

— Я не знаю тебя!

Жалость в ее глазах принесла толику утешения, но не больше: мужчине, чья душа плачет о любви, не нужна жалость. Любовь — великолепное самоотречение; сплошь порыв; сплошь радость, сплошь удовлетворение, в ней нет места сомнениям и предусмотрительности. Жалость же — сознательный акт разума, и в ней заключена уверенность в своем положении. Они соединяются не лучше, чем масло с водой.

Я был ошеломлен, но тут же собрался с мыслями. Я чувствовал, что сейчас как никогда обязан быть джентльменом. Мой долг, как и моя привилегия, — охранить эту женщину от непрошеных боли и унижений. А я хорошо понимал, что ей больно давать мне такой ответ, и боль эту причинил мой эгоистичный порыв. Ранее она уже меня предупреждала, но я презрел предупреждение. Теперь мой поступок поставил ее в неудобное положение, и это мне полагается смягчить удар, насколько возможно. Мне пришла смутная идея, что лучше всего было бы обнять Марджори и поцеловать. Будь мы оба старше, я бы, возможно, так и поступил, но моя любовь была другой. Моя страсть мешалась с уважением, и потому мне был открыт иной путь — признать ее пожелания и подчиниться им. Кроме того, в мыслях промелькнуло, что она может подумать, будто я неправильно понял ее поцелуй в порыве чувств — тогда, на скале.

И я сказал настолько тактично, насколько умел:

— Сейчас на это ответить невозможно. Остается только надеяться, что время будет мне другом. Но… — добавил я, и у меня перехватило дыхание, — но верь, верь, что я совершенно серьезен, что на кону вся моя жизнь; и что я буду ждать, и ждать преданно, со всевозможным терпением, покоряясь твоей воле. Мои чувства, мои пожелания и… и мой вопрос не изменятся до самой моей смерти!

Она не сказала ни слова, но на ее прекрасные глаза навернулись слезы и сбежали по покрасневшим щекам, когда она протянула мне руку. Марджори не возражала, когда я поднял ее руку к губам и поцеловал, вложив в поцелуй всю душу!