Люди в Неа-Смирне встретили Авинаша радостными криками и крепкими объятиями.

Здесь, в отличие от измирцев, о Смирне помнили все и трепетно берегли в сердце воспоминания о городе, как хранят память о хорошем сне. Увидев Авинаша, мужчины в кофейне оставили игру в нарды, а женщины – и молодые, и пожилые – тут же выставили стулья перед дверями и принесли все угощения, что у них имелись.

Хотя после Великого пожара – так люди, бежавшие из Смирны, называли страшные события – прошло уже двадцать с лишним лет, некоторые все равно спрашивали Авинаша, когда им разрешат вернуться домой. Мужчины шепотом выпытывали у него: «Скажи, за какую партию нам проголосовать, чтобы нас вернули на родину?» Никто из них не мог смириться с тем, что свой родной город, утопавший в аромате роз и жасмина, они покинули навсегда и оставшуюся жизнь проведут в этих провонявших нечистотами трущобах.

Тут Авинаш замолчал, и я поняла, что ему известно и что-то, связанное со мной. Нет, не те его сумасшедшие бредни. А что-то, имеющее отношение к моей былой жизни и людям из тех времен. Я выпрямилась и открыла глаза. Внезапно свет в сумрачной башне изменился. Наконец Авинаш прошептал:

– В Неа-Смирне я нашел твоего отца.

Тут я его не поняла. Мой отец – какой из них? Лодочник Али из Чешме, который чинил Эдварду Томас-Куку привезенные из Англии автомобили и соблазнил Эдит, пока учил ее водить? Или бакалейщик Акис, которого я всю жизнь считала своим отцом? Но по словам этого выжившего из ума старика (как по мне, это было всего-навсего его предположение), моего настоящего отца Али убила банда Чакырджалы по приказу Джульетты Ламарк. А значит, Авинаш имел в виду Акиса. Мои губы задрожали.

– Нет, лично я с ним не встретился. Продрамакис скончался как раз в тот год, когда я туда приехал. Но я поговорил с его соседями. Прибыв в Грецию, он сначала поселился в Палеон-Фалироне, а после тоже переехал в Неа-Смирну. Там он и прожил до конца своих дней.

Теперь дрожь охватила все мое тело. Чтобы не свалиться с кровати, я вцепилась в железное изножье. Впервые за пятьдесят лет я получила хоть какую-то весточку о той жизни, которую я похоронила на кладбище в Дарагаче. Мой отец выжил и сумел перебраться в Грецию. Жил в одиночестве в трущобах и там же умер. А что же мама? Где была она все это время?

Авинаш, должно быть, прочитал этот вопрос в моих глазах и поник головой. Он начал раскачиваться в кресле. Его старческое тело ссохлось, и ноги не доставали до пола.

Встав с кровати, я подошла к креслу-качалке, взяла Авинаша за сморщенный подбородок и заставила посмотреть мне в лицо. Кресло на миг замерло. Из-за обвисшего подбородка Авинаш походил на лягушку; все, что осталось от того экзотического красавца, которого я встретила полвека назад у ресторана Кремера, – запах заморских пряностей, исходивший от его кожи.

Я посмотрела в его впалые глаза – мутные, цвета кофе с молоком. Раз уж он пришел поведать мне всю правду, пусть расскажет и о том, что случилось с моей матерью – не Эдит Ламарк, а той, которая меня растила и лелеяла с самого моего рождения, – Катиной Ягджиоглу.

– Соседи, с которыми я говорил в Неа-Смирне, сказали, что Катина… то есть твоя мать… к сожалению… – Желая избежать моего взгляда, он попытался было повернуть голову в сторону двери, ведущей к лестнице. Но я снова повернула к себе изборожденное морщинами лицо. Его взгляд застилала пелена смерти. – Твоя мать… к сожалению… она не выжила во время Великого пожара.

Я отпустила подбородок, и Авинаш рухнул обратно в кресло, которое тут же закачалось, отчего он испуганно схватился за подлокотники. Сбросив домашние тапочки, я легла на кровать и уставилась на балку, где так и висел обрывок шелкового пояса Сюмбюль. Над крышей прогудел еще один истребитель. Закрыв глаза, я думала об Акисе, который двадцать с лишним лет прожил в трущобах на окраине Афин, о Катине, погибшей в огне, о мечтах, разрушенных войнами, о своей юности. Не знаю почему, но я плакала не столько по матери, на долю которой выпала мучительная смерть, сколько по отцу, который умер на чужбине, в одиночестве, потеряв всех, кто был ему дорог.

Когда Авинаш вновь заговорил, на башню уже опустился вечер: комнату заливали красные закатные лучи, с моря дул ветерок. Те люди из Неа-Смирны в один голос утверждали, что дочь бакалейщика Акиса, как и ее мать, погибла в Смирне. Кто-то видел, как меня, в момент, когда я уже собиралась прыгнуть в воду, схватил турецкий офицер и усадил на свою лошадь. А после… после меня постигла та же участь, что и многих других девушек: меня изнасиловали за зданием таможни и перерезали горло.

Так рассказывали Авинашу.

Мало того, одна женщина, которая чудом выжила после того, как над ней надругались с десяток солдат, утверждала даже, что якобы была рядом со мной, когда мне резали глотку. Стоило мне подумать, что отец жил в своей картонной хижине один-одинешенек, воображая эти ужасы, как я снова заплакала.

Боже, разве кто заслуживает такой боли?

Услышав эти россказни, Авинаш вернулся в Измир. В Тилькилике он снял себе квартиру в старом доме, где спустя годы его тело обнаружат у камина. Он хотел умереть в городе, где встретил свою любовь и прожил лучшие годы своей жизни. Однако смерть забыла о нем, как и обо мне.