Сначала никто и не понял, что он умер: казалось, просто медитирует. Как ни удивительно, не было ни следов гниения, ни запаха. Лишь затем заметили, что Авинаш не дышит, а тело его остыло.

Все это торопливо сообщил мне голос из трубки, которую держал у моего уха один из детей, живших в тот момент в особняке с башней. На рабочем столе Авинаша среди различных записок, старых газет, пожелтевших фотографий и заверенных печатью переводчика журналов нашли один-единственный телефонный номер – это был номер телефона нашего особняка.

Я черкнула несколько слов на бумаге и сунула ребенку в руку. Дома были лишь мы двое. Он прочитал в трубку:

– Пожалуйста, позвоните в консульство Великобритании.

Не могу же я взять похороны Авинаша Пиллаи на себя! Он мне не родня, он мне вообще никто. Столетний, выживший из ума старик, бродивший по улицам в поисках чего-то, что напомнило бы ему об ушедшей любви. По его словам, на самом деле он искал меня. Как он там говорил? Мол, никогда не оставлял попыток найти меня и, если бы нашел вовремя, увез бы меня в Париж, к Эдит.

Чего ради?

Я прожила достаточно жизней и пережила достаточно смертей. Так зачем бередить мой покой размышлениями о том, что могло бы случиться?

Да и что бы меня ждало, увези он меня к Эдит? Я бы погибла в Париже в тысяча девятьсот сорок четвертом. Эдит жила в одном из тех домов, что попали под бомбежку, устроенную даже не немцами, а британцами с американцами. Да и район был самый что ни на есть бедняцкий.

Почему Эдит там жила – не знаю, я его не спросила.

Возможно, ее зять, Филипп Кентербери, сумел-таки исключить Эдит из числа совладельцев компании. Впрочем, во время того страшного пожара он потерял все свои векселя и акции, а дома у них отобрали. Больше они в Измир так и не вернулись. Меня все эти подробности нисколько не интересовали, но Авинаш настойчиво рассказывал. В ту ночь, двадцать первого апреля (Авинаш не преминул назвать конкретную дату), Эдит спала в своей квартире недалеко от станции метро «Порт-де-ля-Шапель». Авинаша с ней не было. Будучи уже немолодой, упрямица ни в какую не желала жить с ним в одном доме. Уж сколько лет прошло с тех пор, но бывший шпион в этом месте своего рассказа все равно горестно вздохнул. Душа его застряла в прошлом, заела, как поцарапанная пластинка, и никогда ему из прошлого не выбраться.

Тот факт, что Эдит погибла не от немецкой, а от английской бомбы, не давал Авинашу покоя. Прервав рассказ, он опустил голову, будто виноват в ее смерти был лично он.

«Брось, чего тебе стыдиться?» – подумала я, но затем до меня дошло, что Авинаш был шпионом – хотя в те годы, разумеется, уже в отставке, – и он вполне мог знать, что британцы планируют разбомбить арсенал в Восемнадцатом округе, где как раз жила Эдит. Но для чего британцам и американцам вообще бомбить Париж? Какое мне дело до этого? Разве я сама не убедилась, что эти нелюди с легкостью переходят в войне с одной стороны на другую, как шашки в нардах?

Да и до Эдит Ламарк какое мне дело, если на то пошло?

Будь Сюмбюль жива, она бы, затаив дыхание, слушала историю о том, как «бедняжку Эдит» разорвало британской бомбой, и пролила бы немало слез. Однако с тех пор, как Сюмбюль повесилась в башне, прошло уже полвека.

Потеряв Эдит, Авинаш стал одержим желанием найти меня. Он верил, что я – ее дочь. Да что там верил, у этого неуемного сыщика не было ни капли сомнения. Мол, если я немного наберусь терпения, то к концу его повествования и я в это поверю.

Что ж, пусть рассказывает, раз ему так хочется.

Даже если я не хотела его слушать, что мне было делать? Спустить старика с лестницы?

Мы сидели друг напротив друга в башне, он – в кресле-качалке с соломенным сиденьем, я – на старой кровати Сюмбюль, некогда выкрашенной розовой краской, которая давно уже облупилась. Между нами стоял вентилятор, который, однако, нисколько не спасал от адской духоты. Через крохотное зарешеченное окно позади меня доносились крики чаек, стрекотали моторы рыбацких лодок, подавали гудки пароходы, идущие из Каршияки, слышался гул военных самолетов, направляющихся в сторону Кипра. Внизу по телевизору беспрерывно играли военные марши.

Потеряв Эдит, Авинаш прибыл в Измир и снял номер в отеле. Это был год, когда американцы разбомбили Японию. Снова сентябрь. Точную дату он не помнил, но ночь та была темной и безлунной. Ужасы Второй мировой войны заставили всех позабыть о Первой. А уж о Великом пожаре… Авинаш пытался поговорить с несколькими стариками в кофейне, но стоило им только услышать слова «пожар» или «греки», как они тут же отсаживались от него за другой столик. Авинаш был поражен. Неужто все жители разом потеряли память? Смотрели на него пустым, отрешенным взглядом, словно никакой старой Смирны никогда и не существовало, словно ничего тут не сгорело дотла, словно это не в Смирне погибло больше половины жителей. Почти все церкви были разрушены, все старые архивы, журналы, документы – все исчезло в огне. Землю в наших бывших кварталах выставили на торги, а когда не нашлось желающих купить ее, разбили там парк.

Поняв, что прошлое города стало запретной темой, о которой нельзя даже вспоминать, Авинаш поехал в Грецию. Там он искал меня в трущобах, где поселились беженцы из Смирны, Айдына и внутренних территорий Малой Азии.

– Хорошо, что я знал, как тебя зовут и в каком районе ты жила, – сказал он, напоминая мне, видимо, о той нашей встрече на набережной. – Я шел не наугад. Очень скоро нашлись те, кто помнил тебя и твоего отца.

Трущобы в Афинах, Пирее, Палеон-Фалироне, Кастелле и их окрестностях росли, как грибы после дождя. Эти районы на окраинах населяли беженцы из нашего города. Свои жалкие хижины они собрали из битых кирпичей, деревянных ящиков, канистр и прочего мусора; стены затем покрасили в белый, а на крыши положили толь. Прямо посреди улиц текли нечистоты и сточные воды. В одном из таких районов, названном Неа-Смирна, люди обходились занавесками вместо дверей, зато у каждого во дворе в жестянках росли маленькие чахлые деревца. Кто-то выращивал базилик, кто-то – гвоздику. Воду все брали из общего колодца, но лишь небольшую часть оставляли для своих нужд, а остальной водой поливали цветы, травы и деревца, которые напоминали им о плодородных землях старой, покинутой ими Смирны. Сгоревшей Смирны.