Времени оставалось все меньше. Темнота уже отступила, двор окрасился нежным лиловым светом. Раскрыв одеяльце, Мелине взяла голенькую дочку Эдит на руки. Поглядывая на окна приюта, быстро завернула мертвого младенца в желтое одеяло, живого – в розовое больничное и поспешила обратно, оставив под каштаном трупик.

На углу улицы, пролегавшей между приютом и больницей, уже разместилась группа цыганок, сидевших, скрестив ноги по-турецки, на разостланном покрывале. Они передавали друг другу трубку с опием и гадали по разложенным на покрывале картам. Никто из них не заметил, как Мелине вышла из приютского двора и проскользнула в заднюю дверь больницы, которую до этого оставила приоткрытой.

Женщина в родильной палате все еще не пришла в сознание. Повитуха спустила лямку ее ночной сорочки, оголила грудь и приложила к ней малышку. Повинуясь инстинкту, та сразу припала к груди. После первого же глотка молока она разжала стиснутые кулачки и крохотными ладошками прижалась к своей новой маме – а ее настоящая мать, Эдит Ламарк, и знать не знала о том, что ее ребенок выжил.

Когда Лиз и Марика, услышав звон колокольчика, прибежали в родильную комнату, они обе застыли на пороге в изумлении. Мелине сидела на табурете с завернутым в розовое одеяльце младенцем на руках. Роженица все так же лежала без сознания, однако дышала уже сама, и на ее щеках появился легкий румянец. Марика, упав на колени, перекрестилась, а медсестра Лиз вскрикнула. Повитуха подняла голову и улыбнулась. Она чувствовала усталость, но нисколько не жалела о своем поступке.

Такова была воля Господа.

Она спасла жизнь этому ребенку.

Что такое одна человеческая жизнь? Но для спасенного человека эта жизнь ценнее целого мира!

Пока Лиз и Марика обнимались и поздравляли Мелине, малышка громко закричала. Мелине устало распорядилась:

– Медсестра Лиз, приготовьте наверху палату для кирья Катины. И позовите пока кормилицу. А когда мать очнется, передадите ребенка ей.

Лиз крепила на запястье девочки метрику с датой и временем рождения.

– Ну, я, с вашего позволения, пойду, – сказала Мелине, стоя в дверях. – Мне надо вернуться домой, приготовить дочерям завтрак перед школой. Марика, оставляю ребенка и мать на вас с Лиз. Вы славно потрудились! Калимера сас [125] .

Увидев толпу на набережной, Панайота была ошеломлена. Адриану, которая еще со вчерашнего дня наблюдала из окна за стекавшимися в город беженцами, рассмешил изумленный вид подруги.

– Ах, Панайота му, ты в каком мире живешь, радость моя? Пока ты два дня раскатывала тесто для спанакопита [126] , тут все с ног на голову перевернулось. Так что изволь познакомиться с нашими новыми соседями. Видишь вон тот корабль? Он наш. И на нем полным-полно народу. Шел на Константинополь, но вернулся. Солдаты говорят, мол, на сушу ни за что не выйдем, везите нас обратно в Грецию.

Панайота была поражена, но и только. Ей было жаль всех этих людей, жаль голозадых детей и молодых женщин в черных платках, жаль стариков, но они ведь – слава Господу! – успели бежать из своих деревень и добрались досюда. А уж здесь-то они в безопасности. Пока война не кончится, пока снова не воцарится спокойствие, они останутся в Смирне, а после вернутся домой. Зачем им уезжать? Климат здесь чудесный, земли обширные и плодородные. А кто захочет уплыть в Грецию, сядут на корабли, которые скоро должны прийти. Мана Эллас своих детей в беде не бросит. А до тех пор о них позаботятся церкви, школы и отзывчивые горожане, как мать Адрианы например.

О своих недавних тревогах она словно бы позабыла. Любовь, прятавшаяся в укромном уголке ее души, снова вырвалась, как джинн из лампы Аладдина. Сейчас она видела лишь красоту и добро. Глядя на заполонивших набережную солдат – вшивых, в рваных рубашках и дырявых ботинках, с истертыми в кровь ногами, – Панайота выискивала среди них Ставроса, а как эти солдаты выглядели, она, казалось, не замечала.

Уже трижды она порывалась броситься к очередному высокому зеленоглазому парню, но каждый раз Адриана успевала ухватить ее за запястье.

– Панайота му, с чего Ставросу здесь быть? Этих солдат вывозят на родину. А его-то дом здесь. Он первым делом не на набережную пойдет, а, как Минас, домой, к матери.

Адриана была права, но Панайоту не оставляло чувство, причем зародившееся еще в те времена, когда все у них только начиналось, – что Ставрос ее оставит. Решение Ставроса уйти на фронт добровольцем лишь подтвердило ее догадку, которая острым шипом ранила ей сердце: ее судьба – каждый раз быть покинутой.

Откуда ей было знать, что это чувство поселилось в ней в результате переплетения событий, случившихся еще до ее рождения. Человеку свойственно оценивать причины и последствия лишь в пределах собственной жизни – этой простой логике следовала и Панайота, верившая, что такая судьба ей уготована в наказание за ее собственные недостатки и ошибки. Она заслуживала, чтобы ее бросили, потому что была недостаточно добра, или умна, или красива, или еще в чем-то недостаточно хороша.

Вот и сейчас, когда ее беспокойный взгляд блуждал по лицам солдат в надежде найти Ставроса, некий голос из темного угла ее подсознания упорно шептал, что совсем скоро она снова останется одна.