– Мама, ты ведь тоже пойдешь с нами? – радостно закричал Доган. – Ты ведь тоже хочешь увидеть Мустафу Кемаля?

Сюмбюль наклонилась и поправила младшему сыну широкий красный пояс – он подвязался им в честь праздника. Под феской красовался венок из цветов.

– И кто же надел тебе этот венок? – спросила Сюмбюль, ласково улыбнувшись.

Но Дженгиз, выпучив свои зеленые глаза, – такие же, как у Сюмбюль, – не дал брату и рта открыть:

– Это Зивер. Он и себе сделал. А я не стал надевать: вот еще, мужчинам цветочки носить.

Мальчик выжидающе смотрел на мать, желая услышать слова одобрения. Сюмбюль, выпустив так и льнущего к ней младшего, окинула Дженгиза внимательным взором. Бордовая феска, сидевшая на бритой голове, была великовата – наползала на торчащие уши. Дженгиз совсем не походил на отца: он был низенький и полноватый, а его большие зеленые глаза смотрели на мир каким-то вялым взглядом. Но разве это имеет значение? При виде сыновей сердце Сюмбюль всегда наполнялось любовью. А сейчас ей хотелось взять их на руки, как она делала, когда они были еще малышами.

– Ну-ка, дайте я вас обниму. Сегодня у нас самый счастливый день!

– Да, наш папа вернулся, – отчеканил Доган, как выученный наизусть урок. Услышав нотки равнодушия в голосе младшего сына, Сюмбюль вспомнила, что он толком-то и не знал отца. В год, когда родился Доган, как раз и начались скитания Хильми Рахми по фронтам – мальчик рос без отца.

– Не поэтому, дурачок, – резко проговорил Дженгиз. – Сегодня Мустафа Кемаль-паша приезжает в Измир. Сегодня день независимости, Поэтому-то все так и радуются. Это мама сказала. Ведь так, мамочка?

Дженгиз подергал ее за накидку и снова спросил:

– Ты ведь тоже пойдешь на Гази [135] посмотреть?

– Конечно, пойду, сынок. Я тоже хочу его увидеть. Мы все вместе пойдем: и папа, и тетя Мюжгян с дочками, и Зивер с няней Дильбер, и, может быть, даже тетя Макбуле. Мы ждем, когда дедушка с папой допьют кофе. Хочешь, сбегай-ка к ним, посмотри, не готовы ли они.

Доган цокнул языком, выражая нежелание куда-либо идти, и в этот самый момент на улице разразилась суматоха. Женщины визжали, барабаны били, дети скакали возле барабанщиков с криком: «Он едет, он едет!» Дженгиз бросился к калитке.

– Мама, Мустафа Кемаль-паша уже почти здесь, идемте.

Открылась дверь мужской половины дома. Сначала вышел Мустафа-эфенди, опираясь на трость, за ним – Хильми Рахми. Стоило только Сюмбюль увидеть своего мужа в безупречно сидящей форме, с портупеей и прицепленной к поясу саблей, как на ее лице снова расплылась глупая улыбка. И все внутри затрепетало так, будто она была не тридцатипятилетней женщиной, а пятнадцатилетней девчонкой.

В этот же момент из кухни выбежали дочери Мюжгян, а с ними Дильбер. Сама Мюжгян в последний момент передумала и сказала, что останется дома с Макбуле-халой. Сердце ее обливалось кровью, какое уж тут веселье? Чтобы не бросать женщин одних в доме, решили, что с ними останется Зивер. Когда он это услышал, его и без того темнокожее лицо потемнело еще больше. Хильми Рахми, садясь на привязанную во дворе черную ухоженную лошадь, сжалился и пообещал отвезти его в Конак посмотреть на Кемаля-пашу позже.

И вот они все влились в толпу, двигавшуюся по улице Ики-Чешмелик в сторону Конака под сопровождение барабана и зурны. Хильми Рахми припустил лошадь и занял свое место среди всадников, торжественным строем выстроившихся по обе стороны моста Караван, через который в город должен был въехать Мустафа Кемаль-паша.

На улицах, ведущих вниз от заполоненного людьми проспекта Хюкюмет, было не протолкнуться. Мустафа-эфенди махнул рукой, мол, дальше у него сил не хватит, и тяжело опустился на табуретку перед одной из украшенных красными флагами лавочек на рынке Кемералты. После смерти Сыдыки он сильно постарел. Сюмбюль сказала детям остановиться: нехорошо было бросать дедушку и идти на набережную без него. Дженгиз нахмурился и бросил взгляд на противоположный тротуар, где стояли мужчины. Эх, коли так, хоть туда перейти бы, а то с этого места даже проспекта не видно.

Мимо, размахивая флагами, прошли ученицы школы для девочек в черных платьях. Учительницы, укутанные в длинные черные накидки, следили, чтобы никто не выбивался из строя. Завидев на тротуаре мальчишек из своего квартала, так же, как и он сам, разодетых в пиджаки да брюки, с бордовыми фесками на головах, Дженгиз, не сказав матери ни слова, скользнул в толпу девчонок и перешел на противоположную сторону.

Но его маневр не ускользнул от внимания Сюмбюль – она тут же протиснулась между стоявшими перед ней женщинами и нашла место, откуда могла наблюдать за сыном. Доган, испугавшийся шума толпы и боя барабанов, уцепился за юбку матери. А дочери Мюжгян не растерялись и вышли в самый перед: они принесли с собой корзины цветов и приготовились осыпать ими дорогу перед процессией. Сюмбюль заметила, что у девочек на платках приколоты изображения Гази-паши. Темный лоб Дильбер блестел от пота как зеркало. Сюмбюль протянула ей вынутый из сумки веер, а сама промокнула лицо краем своей гранатового цвета накидки.

Когда на проспекте наконец показался кортеж, состоявший из пяти автомобилей, в одном из которых сидел Мустафа Кемаль, толпа радостно заревела. Дженгиз с другими мальчиками стояли к дороге ближе всех. И вот новехонькие, блестящие автомобили, украшенные оливковыми ветвями, уже едут мимо них. Дождем полетели розы. Толпа в один голос заскандировала: «Да здравствует Гази Мустафа Кемаль-паша!»

Кемаль-паша ехал на заднем сиденье в самом последнем автомобиле, но из-за голов впереди стоящих женщин и выстроившихся с обеих сторон дороги кавалеристов с бряцающими саблями Сюмбюль его не увидела. И все равно сердце ее исполнилось радостью, гордостью и надеждой. Она посмотрела в пронизывающие голубые глаза портрета, нарисованного акварелью на огромном листе картона, который несли юные девушки. Какой же он красивый! Стоявшие впереди женщины, которым выпала честь увидеть его вживую, перешептывались: