– Мерси, Зои. Можешь подать мой завтрак. Эдит, дорогая, ты уже ела?

– Нет, и не собираюсь. – Эдит нехотя оторвалась от газеты. – Зои, и мне, пожалуйста, приготовь свежего кофе. А потом, будь добра, сходи в сад и попроси Сыдыку свернуть мне две сигареты. Только пусть крутит потоньше.

– Слушаюсь, мадемуазель Ламарк.

Улыбка на лице Джульетты увяла. Она покрутила стоявшую в центре стола круглую подставку с медом, сливочным маслом и разными видами варенья: розовым, вишневым и клубничным. Теперь и у нее пропал аппетит.

– Почему, ma cherie? Пить кофе на пустой желудок вредно. Съешь хотя бы круассан. И что это еще за выдумка с сигаретами? Что бы сказал твой отец, увидь он, что ты дымишь за столом, как те женщины в тавернах?

При этих словах она качнула серебряной ложкой в сторону портрета в позолоченной раме, под которым разместился граммофон.

Месье Ламарк был изображен боком, поза была неудачной – пиджак с крошечными пуговичками облегал его внушительный живот, и смотрел он не на Эдит, а в тот угол, где стояла печь.

– Но он же не видит, так? Значит, нечего и переживать.

Джульетта бросила взгляд на дочь поверх чашки. Несмотря на вечную раздражительность, привычку пить кофе на пустой желудок и курить и даже несмотря на эту проклятую морщинку между бровями, в Эдит была та свежесть, которая свойственна девятнадцатилетним девушкам. Внутри зашевелилось нечто среднее между завистью и гордостью за дочь. Ей бы немного поправиться, распрямить плечи, придать щекам румянца… Стоит ей выйти в свет, и хорошая партия найдется без труда. Или, может, не дожидаясь возвращения Эдварда из Нью-Йорка, поговорить с его матерью, Хеленой Томас-Кук, чтобы устроить судьбу детей? А то ведь можно и опоздать. Вдруг Эдвард знает о страшной ошибке Эдит и поэтому-то не спешит возвращаться? Неудивительно: все случилось едва ли не у него на глазах.

Через дверь, выходящую в сад, Зои вернулась в столовую, положила сигареты у тарелки Эдит и сразу ушла. Помимо сигарет, Сыдыка передала блюдо «косичек» с апельсиновой начинкой.

Эдит, словно назло матери, которая, едва закончились сорок дней траура, тут же раззанавесила окна и начала собирать, как и прежде, гостей, вот уже два года не снимала черное платье. Она вынула из кармана мундштук из слоновой кости, вставила в него сигарету, щелкнула отцовской зажигалкой и выпустила дым через миниатюрные ноздри.

– Почему бы тебе не курить американские сигареты вместо этого деревенского табака? – проворчала Джульетта. – На следующей неделе поедем вместе в Парадисо и купим там хорошие сигареты, раз уж ты пристрастилась к этой гадости. К тому же ты в Парадисо еще не была. Американцы такой замечательный городок построили, уму непостижимо!

– А эти американские сигареты из какого табака делаются, как по-вашему, татап?

Часто-часто моргая, Джульетта ударила ложечкой по яйцу. Она понятия не имела, как найти подход к этой непокорной девчонке. Устала уже. С самого детства старалась показать ей свою любовь, но Эдит вечно чего-то не хватало. Уж сколько платьев было куплено в Париже, сколько гребешков с алмазами… Вывозила ее, нарядную, на прогулки, заводила поесть торт в «Кафе Кости», катала на фаэтоне по Кордону, без лишних слов покупала в магазинах на улице Френк любую игрушку, какая ей только понравится. Когда их старшая дочь возвратилась однажды на летние каникулы в Борнову и увидела в комнате Эдит сваленных в углу кукол с алыми щечками – у Анны таких никогда не было, – истерика сотрясала весь дом.

– Это нечестно! – кричала Анна. – У меня было всего две куклы, а третью я еле выпросила на Рождество. И таких красивых гребней у меня не было, вместо этого вы мне просто розовые ленточки повязывали. Не могу поверить, татап. Это все потому, что Эдит красивая, а я нет? Где же справедливость?!

Она была права. Джульетте ни разу в голову не пришло разодеть Анну и повезти ее на набережную есть торт. Анна была девочкой крупной, с широкой костью. А волосы – как у мыши. Когда ее в первый раз положили на руки Джульетте, та при виде красного лица, напоминавшего лица крестьян-бретонцев, при виде этого носа картошкой даже расплакалась. Повитуха Мелине, в то время совсем молодая, поняла ее слезы по-своему: ах, как трогательно – мать впервые взяла на руки первенца, – и оставила их одних. Но конечно, плакала Джульетта по совсем иной причине: мало того что она вышла замуж за уродливого мужчину, годившегося ей в отцы, так еще и ребенок оказался как две капли воды похож на него.

После Анны Джульетта родила с перерывом в год двух сыновей, и это высосало из нее всю энергию. Эдит появилась на свет через семь лет после Жан-Пьера. Она была хорошенькой, а у Джульетты было полным-полно времени, чтобы играть с Эдит, как с куклой. И тем не менее она не помнила, чтобы ей удавалось от души потискать, потормошить дочку. Эдит была не из тех детей, которые ко всем тянутся. Шарль говорил: «Ребенку нужна не только любовь, но и забота. Когда нет заботы, тогда он и становится таким… вспыльчивым». Джульетта не понимала, о чем он говорит. Она же покупала дочери все, что та захочет, куда бы сама ни шла, брала ее с собой – и чего же, спрашивается, ей не хватало?

Мать и дочь сидели некоторое время молча. Соната в граммофоне уже закончилась. На стене раздражающе тикали часы. Джульетта отложила испачканный в варенье нож на край тарелки, встала из-за стола и, ощущая на себе взгляд Эдит, подошла к портрету мужа. Сняв пластинку с Мендельсоном, поставила вместо нее другую, с песней «Nobody», купленную на прошлой неделе в Парадисо, и покрутила рукоятку, заводя граммофон. Раздался треск, и следом из раструба в комнату полилась песня Берта Уильямса, похожая на мольбу.