– Пан Анджей, но ведь невозможно состоять только из одних достоинств.

– Это точно, невозможно. А много их и не надо. В принципе, и одного достоинства хватит – любить друг друга. Главное, чтобы вам вместе было хорошо. Этот дом заслуживает того, чтобы, наконец, в нем поселилось счастье.

Руда Пабьяницкая, тридцатые – сороковые годы

Казалось, об Анне забыли все. Не было могилы, где можно было бы помолиться за упокой ее души. Лишь березовый крест, о котором знал только Куба Ржепецкий. Сначала он часто туда ходил. Потом посещения стали редкими, да и как туда ходить – вскоре началась война.

Не было дня, чтобы Куба не думал об Анне. Иногда она снилась ему. Он предпочитал сны, в которых она обнимала его, нежно целовала и обещала, что все будет хорошо. Тогда он наслаждался миром, в котором не было ни Хенрика, ни пожара, ни проруби на прудах Стефанского. Однако бывали ночи, когда он просыпался, обливаясь потом, выкрикивая непонятные никому слова. Тогда ему снился пожар. И Анна, которую он не мог спасти, но которая до этого сказала ему так врезавшиеся в его память слова. Слова проклятия. О том, что никто из его семьи не увидит счастья, пока Анна не обретет покой.

Сначала он пытался искать забвения в алкоголе, однако тогда его одолевали такие видения, каких он не хотел видеть даже в самых страшных снах. Он предпочел быть трезвым. По крайней мере, она не появлялась перед его мысленным взором в своем красном платье. Но было ли у Анны когда-нибудь красное платье? Этого он не знал.

Куба оказался хорошим отцом. Его поражало то совершенство, которое на самом деле возникло из ничего – из его похоти к простецкой женщине, которая подавала к столу у Стефанских.

Они поженились через несколько недель после рождения Анджея. В тот же день сын был крещен над купелью, которую Дворак пожертвовал в память о своем венчании с Анной.

Якуб полюбил Элизу – но на свой манер, как величайшую святость, то есть в качестве своей собственности, ибо отличался он трепетным отношением к тому, что принадлежало ему. Элиза была его женой, носила его фамилию. У него был сын, у него была мать его сына. Он чувствовал себя обязанным заботиться о них. Вот он и заботился.

В сентябре 1939 года в Руду без боя вошли немецкие войска. И теперь она была уже не Руда Пабьяницкая. Теперь она называлась Litzmannstadt-Erzhausen. А через год поселок был включен в границы Лодзи – или, как ее тогда стали называть, Лицманнштадт. Лодзь была присоединена к Третьему рейху.

Якуб Ржепецкий и во время войны сумел отлично заботиться о своей семье. Смог записаться в фольксдойче, потому что его дед, как и многие здешние, был из немцев.

В Лодзи и ближайших окрестностях в фолькслист записались почти сто пятьдесят тысяч человек, а по всему лодзинскому округу – около двухсот пятидесяти тысяч.

Ржепецкий, конечно, не чувствовал себя немцем. Им руководило простое желание выжить, а при возможности нажиться и обеспечить безопасность себе и своей семье в эти тяжелые военные времена.

Подписание фолькслиста Кубой соседи расценили как предательство, а в представителях лодзинских фольксдойче, оказавшихся столь многочисленными, видели жестоко относящихся к полякам очень плохих людей, ответственных за многочисленные грабежи, побои, убийства. Неизвестно, может, так оно и было на самом деле.

Отец не мог простить ему этого. Мать тоже. И хоть у него с родителями не было практически никаких контактов, мать все знала. Здесь все всегда всё знали. Кароль умолял жену принять его обратно. Что ей оставалось делать? Янина была женщиной доброй. Она решила, что в это военное время им будет легче с Каролем вдвоем. Они заново учились быть семьей. Кароль был уверен, что Стефания – его родная дочь. Однако он не мог любить ее так, как Кубу. Он всегда был для него самым замечательным сыном. Несмотря ни на что.

В конце 1944 года Ржепецкий собрал семью, оставил виллу и уехал вслед за отступавшей немецкой армией в Германию, как многие ему подобные. Он успел в последний момент. В январе сорок пятого в Лодзь вошла Красная Армия. Но Ржепецкий вместе с семьей был уже в Мангейме. Адаптировался к тем условиям очень быстро. Он сменил имя на Репекк и в принципе забыл, что когда-то был поляком.

– Пан Анджей, вы сын Кубы… – сказала я тихо. – Анджей Репекк. Ржепецкий.