Думаю, я никогда не узнаю правды, потому что в конце концов я затопила это проклятое место и всех, кто в нем находился. Иногда я представляю, как Приг тонет в Яме, борясь за воздух в кромешной тьме, ледяная вода заливает его легкие и затягивает в забытую могилу. Такие мысли вызывают улыбку на моем лице даже сейчас. Ни возраст, ни мудрость не смогли подавить мою жажду мести, даже к тем, кто умер давно-давно. Но даже те, кого мы победили, оставляют на нас свои следы, и Приг, безусловно, оставил на мне свой.

Приг всегда вел нас быстрым шагом, не обращая внимания на напряжение, которому мы подвергались. Бригадиры в Яме были такими же заключенными, как и их подопечные, но у них был лучший уровень жизни. У Прига была своя кровать и нормальное питание два раза в день, а не каша и черствый хлеб, за которые нам приходилось бороться. Его ботинки были новыми, хотя, конечно, не блестели, и, что самое удивительное, у него были носки. То, что я мечтала о паре носков, многое говорит об условиях, в которых мы жили.

Мы проходили мимо других бригад и других заключенных, бредущих в густом полумраке. Некоторые из них тоже направлялись на работу или с работы, в то время как другие направлялись на арену. В самом начале моего заключения я еще не видела арену, но слышала о ней. Заключенные убивали друг друга на потеху начальству. Иногда гладиаторов даже натравливали на других существ, вроде созданий, обитающих в глубинах. Какая, блядь, трагическая потеря жизни. Терреланцы могли бы остановить бои на арене, но им было все равно. Пока велись раскопки, ублюдки позволяли тем, кто стоял во главе Ямы, распоряжаться другими заключенными по своему усмотрению. Те из нас, кто находился в самом низу иерархии, всегда страдали больше всех.

Наш маленький туннель, в котором мы копали всю свою жизнь, находился на семнадцатом уровне Ямы. Он был достаточно глубоко, чтобы мы никогда не видели солнечного света, но не настолько, чтобы нам угрожала опасность от существ, которые называли твердую скалу своим домом. Те бедняги, которые работали на большей глубине, часто сходили с ума от того, что различили в темноте или были убиты тем, кого не различили… Мы поднимались на деревянном лифте не потому, что заслужили особое отношение, а потому, что наш чертов ленивый бригадир ненавидел лестницы. Для нас, струпьев, это был счастливый день, когда мы обнаруживали, что лифт не работает. Приг был гораздо щедрее со своим хлыстом в те дни, когда ему приходилось подниматься на работу, как будто это была наша вина, что он был жирным отморозком.

Инструменты, которыми мы пользовались каждый день, ждали нас там, где мы их оставили. Кувалды, кирки, лопаты и маленькая деревянная тележка с проржавевшими колесами, которая визжала, как свинья на колоде мясника. Каждое движение этой гребаной тележки терзало мои нервы. Приг мог бы что-то с этим сделать, заказать немного масла, чтобы уменьшить скрежет металла, но шум его не беспокоил, и придурок знал, что это беспокоит меня, поэтому он оставил все как есть. Этот ублюдок всегда быстро хватался за любую пытку, какую только мог найти, какой бы незначительной она ни была. Он жил для того, чтобы сделать наши страдания еще более невыносимыми. О, я определенно ненавидела Прига больше всех!

Маркер представлял собой железный шип длиной в два фута, последняя четверть которого была выкрашена в белый цвет. У каждой бригады был такой шип, и каждый день его вбивали в стену в конце туннеля. Каждый день перед нами ставилась цель — расстояние, которое, как я полагаю, Приг придумывал каждое утро своим испорченным умом. Наша смена длилась до тех пор, пока мы не преодолевали это расстояние, и, если мы не успевали, Приг выражал свое неудовольствие взмахами кнута, то есть хлестал нас что было сил. Было немного работ опаснее, чем держать маркер.

— Вон там, — с ухмылкой сказал Приг, указывая.

Я встала рядом со стеной и опустилась на колени, прижав маркер к стене обеими руками и отклонившись как можно дальше. Приг наблюдал за мной, а не за маркером. Толстый коричневый язык облизал потрескавшиеся губы, и он вскинул кувалду на плечо.

— Ты знаешь работу. — Голос Прига звучал так, словно он говорил не столько ртом, сколько носом. — Держи по-настоящему неподвижно.

От предвкушения удара кровь застыла у меня в жилах, и я почувствовала, как холодный пот выступил у меня на лбу. Приг знал свое дело, надо отдать должное этому скользкому ублюдку — в конце концов он забил маркер. Сначала он постучал по плоскому концу маркера, выверяя удар. Затем отвел кувалду и стал ждать.

За те три месяца, что я провела в Яме, я видела, как он ударил кувалдой двух человек. Первого, по-моему, совершенно случайно. Вся бригада наблюдала, как кувалда ударила о край маркера, Приг споткнулся, инерция понесла боек дальше, и он пробил кожу и раздробил кости. Конечно, мне и раньше приходилось видеть кровь — я сама был причиной гораздо более серьезных травм, — но смотреть, как сломалось запястье Оссопа, как кость прорвала кожу… Крики Оссопа — это то, что я помню лучше всего. Даже сейчас, когда я думаю об этом, я не могу вспомнить его лицо, но помню звук его боли.