В недавно вышедшей книге Артур написал главу «Призрак капитала» (The Spectre of Capital) 13 . Согласно Артуру, «стоимость — неестественная форма, которая цепляется, подобно вампиру, к труду и кормится от него» 14 . Объясняя содержание, которое он вкладывает в эту метафору, Артур исходит из понятия Роя Бхаскара о реальном отрицании или отсутствии, в противоположность «онтологической моновалентности, чисто положительному представлению действительности» 15 . То есть, если отсутствие (например, лишение прав человека) — реальный процесс, то, что стало отсутствующим через такой процесс, оставляет не просто «ничто», а «определённое ничто», «структурированное определённым процессом, который привёл к этому состоянию» 16 . Позицию Бхаскара лучше всего описать как «материализм эмерджентных сил» 17 , в ракурсе исследования Артуром «эмерджентных свойств определённого отсутствия потребительной стоимости», то есть отчуждения у людей пользования продуктами их труда в причудливом мире капитала. Как выразился Артур, «в сердце капитализма пустота… …Обращение товаров и денег как зримых материальных объектов поддерживает мир чистой формы» 18 .

Здесь он вступает в воображаемый мир Маркса — с его ссылками на «призрачную предметность», «чувственно-сверхчувственность», «загадочность» и тому подобное — и пиетета Жака Дерриды к призракам Маркса 19 . В энергичном отрывке Артур описывает смертельную пустоту в сердце капитала:

Артур также посвящает главу 21 краху СССР. Он утверждает, что «…в Советском Союзе метаболизм капитала был разрушен без установления альтернативы; испытывая недостаток органической связи, система не могла выжить после того, как минули исключительные условия революционной мобилизации, террора и войны. СССР следует рассматривать как отрицание социализма внутри социализма…» 22 .

Центральная роль краха СССР — это также причина, по которой данная книга в значительной степени сосредотачивается на опыте бывшего Советского Союза и особенно России. Это, к тому же, область моих академических исследований. А также — что, возможно, заставило меня сосредоточиться на этом регионе,— наиболее взыскательная экспериментальная лаборатория по эффективности международного права и прав человека.

Артур разделяет боль Адорно за чрезвычайный вред, причинённый капиталом. Адорно заметил, что «всё ложно» 23 . Артур не разделяет пессимизма Адорно. Он заключает:

Я не мог бы сказать лучше. На самом деле, если эта книга только лишь побудит читателей изучить работу Артура, я был бы весьма доволен.

Ещё один радикальный взгляд на капитализм мы находим в книге Бадью «Апостол Павел», в первой главе «Современность Павла». Бадью настаивает, что современный мир далеко не столь сложен, как провозглашают те, кто желает обеспечить его увековечивание. Выполнено вдохновлённое Марксом предсказание: мир, наконец, сформирован, но как мировой рынок. Бадью выдвигает на первый план следующий парадокс: «…Во времена сделавшегося всеобщим рыночного обращения и иллюзий мгновенной культурной коммуникации повсюду множатся законы и регламенты, призванные запретить циркуляцию людей» 25 . Он добавляет:

Именно на этом основании Бадью разворачивает язвительное нападение на современную ортодоксию прав человека; я исследую его в одной из следующих глав.

Одна из целей этой книги — исследовать роль, которую права человека могут или должны играть в сопротивлении общественного труда, в его попытке «отрицать отрицание». И вновь Гири предоставляет хороший исходный пункт. Он утверждает, что к правам человека можно подходить как к «многообразию властных взаимоотношений» в отношениях между суверенитетом и властью 27 . Он обращается к понятию трёх поколений прав у Кареля Вашака 28 и замечает, что третье поколение «прав солидарности» (или прав народов) есть юридические требования, которые функционируют политически, так что «трудно удивляться, что их артикуляция имеет некоторое отношение к борьбе против колониализма». Это, возможно, то, что он называет «состязательным характером» прав.

Однако, согласно моему положению, разработанному в этой книге, каждое из трёх поколений прав человека имело своё происхождение в революционной борьбе, и каждое поэтому имеет материальный, а не просто риторический характер. Поэтому, как и по многим другим причинам, я не согласился бы с Гири, когда он утверждает, что «мы можем теперь установить четвёртое поколение прав: права, которые оправдывают военное вмешательство во имя человечности» 29 . Вмешательство, как бы оно ни характеризовалось и каким бы благородным поводом не обосновывалось, никогда не было — и уж точно не является сейчас — частью борьбы отдельных лиц или общностей. Ранее я писал о французском вмешательстве в Руанде, которое предполагалось примером нового «права и долга» 30 . Недавние разоблачения поддерживают моё утверждение, что мотивация этой практики, как и всех ей подобных, была просто цинична.