Это — Дузинас в своём лучшем проявлении, и намного более сильный, чем его более ранний, очевидно противоречивый, отрывок в его недавно обнаружившейся «утопической» манере:

«Пособие» Дузинаса не представило, будем надеяться, его окончательную позицию по правам человека и по пропасти между правом и правосудием. Несмотря на отмеченные недостатки, это была работа величайшей серьёзности и важности. Ни в каком смысле это не было пособием, и всё же этот текст не мог позволить себе проигнорировать ни один изучающий права человека, специалист или активист. Как правильно утверждает Дузинас, «большинство пособий по правам человека вводит свою тему, представляя стандартные либеральные теории прав, как будто нет никаких теорий прав человека, независимых от теорий прав» [644] . Дузинас принял этот вызов, даже если и не обрёл полного успеха. Наиболее энергичный из всех, Дузинас расследовал, с намного большей искушённостью и опорной базой, чем у любого другого современного автора, проблему поиска пути возвращения к политике, к человеческой самореализации. В своих прежних публикациях Дузинас склонялся к отказу от дискурса прав человека как кантианской мистификации [645] . Теперь это — «необходимое и невозможное требование права к правосудию», и Дузинас позволяет себе утверждать, что «права человека — утопический будущностный аспект права» [646] . Однако я заявил бы, что эта позиция неубедительна перед лицом реальной борьбы за права человека, жестокого и неослабного угнетения репрессивными режимами и «глобализации». Бороться за предотвращение или возмещение нарушения прав человека — это не стремиться к утопии. Это значит стремиться к тому, чтобы условия здесь и сейчас стали более человеческими. Дузинас зашёл в тупик.

Интерпретация Дузинасом гегелевского центрального вопроса диалектики борьбы за признание также разочаровывает. Он, кажется, упускает черту диалектики «господства и рабства», её острую потребность в появлении сознания как атрибута человеческого общественного бытия [647] , и это ведёт его к удивительному заключению, что есть «симметрическая взаимность» между этими двумя сторонами, и что завершение диалектического движения является тем моментом, когда «то же становится синтезом того же и иного» [648] . Гегель и Хабермас неправы, если их заключение — апофеоз прусского или же немецкого или европейского государства. Предпринятое Хоннетхом развитие можно критиковать, как делает Дузинас, за его робкую социал-демократию. Но представление Дузинасом Хоннетха, кажется, обеспечивает путь из его собственного тупика:

Для меня, это — Дузинас в своих лучших проявлениях. Ему не следовало бы переходить к своему фактическому заключению: «Их функция — наделять своих носителей социальной и коммунитарной идентичностью». Вместо этого процитированный отрывок, возможно, заложил основу для новой научно-исследовательской работы: над правами человека, особенно экономическими, социальными и культурными правами, как неискоренимо межсубъектными и политичными.

Пять лет спустя Дузинас и его коллега Адам Гири [650] вернулись к теме прав человека в контексте значительной работы «Критическая юриспруденция: политическая философия правосудия». Некоторые фрагменты в этом тексте дословно позаимствованы из «Конца прав человека», особенно когда речь заходит о Блохе и Марксе, к выгоде первого и невыгоде последнего [651] . Что более существенно — это развитие взглядов Дузинаса на права человека.

Самые интересные формулировки новой книги проистекают из дальнейшего анализа диалектики признания, даже если на сей раз Аксель Хоннетх не фигурирует в тексте, а бремя интерпретации Гегеля достаётся Чарльзу Тейлору. С одной из них я вполне согласен — что права человека имеют «глубоко состязательный характер» [652] .

В этой книге, по контрасту с «Концом прав человека», авторы действительно имеют кое-что сказать о правах групп. Не вполне убедительное различие проводится между «человеком» в «правах человека», где, согласно авторам, это слово свободно от значения и может быть привязано к любому понятию — «плавающее означающее», и «человечностью» прав человека, которая — «не просто пустое означающее», но «несёт огромный символический капитал,… обеспеченный революциями и декларациями и прирастающий с каждой новой борьбой за признание прав человека» [653] . Это описывается как «символический избыток», который, так или иначе, вновь превращает «человека» в «плавающее означающее», которое участники борьбы захотят кооптировать в своё дело.

Но это состязание помещается в контекст индивидуального признания уникальной идентичности индивида. Так, делается заявление, которое весьма проблематично, с моей точки зрения, но закрывает раздел по правам человека: «Права человека создаются в этом запутанном, но парадоксальном переплетении идентичности и мечты» [654] .

Именно на этом фоне возможно прийти к пониманию прежней формулировки, в которой авторы стремились развить сочетание Блохом естественного права и общественной утопии «в постмодернистской перспективе». Очевидно, что «постмодернистский» здесь означает лично дузиновскую смесь постструктуралистской философии и лакановского психоанализа.

Вот эта формулировка:

Но это, конечно, не только не конкретная утопия, но и не утопия вообще. Мне гораздо больше нравится обращение к утопии Славоя Жижека, когда он пишет: