— Павлович, — долетел со двора в сарайку голос Володи, — мы уже!

Лапин уложил последнюю охапку дров в поленницу, убрал колун, запер сарайку и пошел домой.

На кухне были Ирина и Юля. Ирина сливала воду со сварившейся картошки, а Юля, накрыв скатертью стол, резала хлеб.

— Что, мужички, давно не виделись? — посмеиваясь, сказала Ирина. — Соскучились друг по дружке?

— Давно, давно, — ответил уставший Лапин, подходя к рукомойнику.

— Чего ворчишь-то, не слышу! — кричала развеселившаяся жена.

— Говорлива больно, — брякая рукомойником, отвечал Лапин. — Сами-то не утром ли расстались.

Ирина с Юлей рассмеялись.

На кухню вышел Володя и, слушая шутливую перебранку, усмехался.

— Заели, соседушко, тебя бабы? Как по радио-то поют: то ли еще будет, ой-е-ей!

— Не говори лучше, — скупо улыбнувшись, сказал Лапин. — Не бабы — наказанье.

Наконец уселись за стол, распахнули окно на улицу и стали ужинать.

Пошли разговоры. Сначала поговорили о работе, это уж как водится, а потом заговорили о детях. Старшие кто в стройотряде, кто с компанией на юг уехал, подработать да отдохнуть, а младшие в пионерлагере. В это воскресенье ездили вчетвером повидать их — сорванца Сашу Лапина и двойняшек Ивановых: Любу и Надю, которые были в Юлю, скромные и тихие. Родительские дни, правда, отменены, но как удержишься, не проведаешь.

С детей незаметно перешли на свое детство, стали вспоминать, как жили, как играли, посетовали, что нынешние дети не играют в лапту, в садовника, в испорченный телефон, в чистую правду. Володя Иванов похвастался, как он лихо в деньги играл — и о пристенок, и в «сару». Биточка у него была — зашибись, две копейки 1812 года, больше и тяжелей нынешнего пятака. Лапин достижениями в этой области похвалиться не мог, какие в детдоме деньги, но тоже себя не уронил, и что-то такое припомнил.

— Мужики! — воскликнула Ирина. — Вы что вино-то не пьете? Заболтались!

Лапин с Ивановым и сами удивились: говорят, остановиться не могут, а и выпили всего по три стопки.

Видно, так сладки были воспоминания детства, так нежна и тягостна была грусть по безвозвратно ушедшему прошлому, что было сегодня мужчинам не до вина. Не так уж и часто посещают сорокалетних людей воспоминания о той поре, когда видишь ярче, слышишь острей и больней чувствуешь, когда душа живет в согласии с телом, душа рвется и тело бежит, а теперь, если и толкнется что-то в душе, рванется она куда-то, а как подумаешь: за сорок тебе, жена, дети, и останешься на месте.

Опрокинули еще по одной.

— А ты-то чего, дорогая моя, молчишь? — напустилась на Юлю уже слегка захмелевшая Ирина. — Мы все рассказываем, а ты как воды в рот набрала.

— Чего же я расскажу? — обведя всех как бы извиняющимся за что-то взглядом, сказала Юля.

— Как чего? Чего и мы, и ты тоже. О детстве.

— Ирина, — одернул жену Лапин, — не лезь к человеку.

— Да я не помню ничего, — спокойно сказала Юля. — Жила в детдоме, а где до детдома жила, не знаю. Говорили мне воспитательницы, что в детдом меня из больницы привезли. Лечили меня там. Говорили, что и Юлией меня назвали потому, что я в больницу в июле попала. У меня вообще память плохая.

— Кончайте, бабы, — нахмурившись, сказал Володя, — не посидишь с вами путем. Нечего тут вспоминать, кто чем болел. В войну да и после всем несладко жилось. Давайте я еще вспомню, как в сорок седьмом году с голода чуть ноги не протянул, да Сергей чего-нибудь такое же скажет, вы и пустите слезу, а у нас вино еще не допито. Кончай, бабы, кончай. Веселиться надо, а не прошлое вспоминать. Наливай, Серега, еще по одной.

— Сиди ты, с вином-то своим, — не унималась Ирина. — Как это из детства ничего не помнить? Что и вспоминать, как не детство?! Я до сих помню, как Митька Карнаухов — у, злой парень был, он сейчас на станкозаводе работает — Читой меня звал.

— Чита! — фыркнул Володя и захохотал, отвалившись на спинку стула.

Даже немногословный Лапин, разливавший вино в тонкие, прозрачно-красного стекла стопки, усмехнулся и помотал головой.

— А чего, — оправдывалась Ирина, — я тощая была, как обезьяна. Нас пятеро у матери было, а отца на фронте убили.

— А меня Морулявочкой звали, — вдруг тихо сказала Юля. — Не знаю только кто. Как-то вспомнилось это, когда от ребят ехали из лагеря.

Сергей Павлович Лапин выронил из руки на стол бутылку и хрипло и страшно спросил:

— Что-о?

Боком выходя из-за стола, он не отрываясь смотрел на Юлю.

— Чего ты, Серега? — поднялся ему навстречу Володя. — Чего ты, не обращай внимания. Бабы и есть бабы. Плетут хреновину всякую.

— Пусти, Володя. Не знаешь ты ничего. Как ты сказала звали-то тебя?

— Морулявочка, — бледнея, повторила Юля.

Лапин бросился к ней, упал на колени, схватил за руки и не моргая, а как-то странно дрожа веками, смотрел Юле в глаза.