Я не люблю его беспокоить и покорно следую за ним. У городского театра я подмечаю, что он ищет темную баварскую пивную, где мы бывали прежде. Здесь Роберт чувствует себя как дома и начинает — что бывает крайне редко — рассказывать о себе. Покупаем на рынке апельсины, которые он любит, и чуть теплые каштаны у шумной женщины с парализованной правой рукой. Прощальный напиток в привокзальном буфете. Роберт повторяет несколько раз: «Это был чудный день, вы не находите? Как насчет Бишофсцелля в следующий раз?» Я снова подмечаю, что его алые губы напоминают рот рыбы, вытащенной из воды и глотающей воздух.

«Из Биля, где я посещал народную школу и прогимназию и прошел трехлетнее обучение банковскому делу при Кантональном банке, я приехал в Базель весной 1895 года, чтобы поступить в качестве конторщика в банк и экспедиторское предприятие Speyr & Со, но пробыл там лишь три месяца. Мне посоветовал перебраться туда мой брат Карл, который в то время работал художником-декоратором в Штуттгарте. Я откликнулся на объявление Deutsche Verlags-Anstalt и получил место в тамошнем бюро объявлений. Я пробыл там до осени 1896-го. Затем меня занесло в Цюрих, где я устроился в страховую компанию, а потом в кредитное учреждение. Я часто оставался без работы, то есть стоило мне наскрести немного денег, как я увольнялся, чтобы иметь возможность спокойно писать. По моему опыту, тот, кто хочет сделать что-то стоящее, должен отдаться делу целиком. Сочинительство тоже требует от человека полной отдачи. Да, это поглощает. Скажем прямо, из беглых заметок на полях редко получаются арабески. В то время на Шпигельгассе, где жил Ленин и умер Георг Бюхнер, была написана часть Школьных сочинений Фритца Кохера, в том числе раздел о художнике. Другая часть — на Триттлигассе: по правую руку если вы поднимаетесь по лестнице из Обердорфа. Когда я крайне нуждался, в поисках вакансий приходилось набирать горы адресов в конторе для безработных».

«Знаете, почему не сложилась моя писательская карьера? Мои социальные инстинкты были слишком слабы. Я слишком неохотно притворялся в угоду обществу. Сегодня я это прекрасно понимаю. Ради собственного удовольствия я позволял себе чрезмерно много. Да, это правда, меня тянуло стать кем-то вроде бродяги, и я с трудом сопротивлялся этому. Читатели Семейства Таннер были раздосадованы моей субъективностью. По их мнению, писатель не должен теряться в субъективном. Они воспринимают столь серьезное отношение к своему «я» как надменность. Как же ошибается писатель, если полагает, что современников интересуют его личные дела!»

«Уже после моего дебюта должно было сложиться впечатление, будто я брюзжу из-за добрых буржуа, что я считаю их неполноценными. Этого они не забыли. Я всегда оставался для них полным нулем, бездельником. Я должен был смешать в книгах немного любви и печали, немного серьезности и рукоплесканий, а также добавить немного благородной романтики, как это сделал Херман Хессе в Петере Каменцинде и Кнульпе. Даже мой брат Карл иногда упрекал меня за это, впрочем, деликатно и обходительно».

«Скажу вам откровенно: в Берлине мне нравилось таскаться по вульгарным кабакам и балаганам, когда я жил с Карлом и кошкой Киской в той же мастерской, где он рисовал свою чешскую подружку с борзыми, но не меня. Я не обращал внимания на внешний мир. Я был счастлив в бедности и жил как безмятежный танцор. В то время я порядочно выпивал. В конце концов я стал совершенно невыносимым, и чистая удача, что я смог вернуться в Биль к милой сестре Лизе. Я бы никогда не осмелился поехать с такой репутацией в Цюрих».

«В Берлине швабский драматург Карл Фолльмёллер, протеже Макса Райнхардта, родившийся в том же году, что и я, сказал мне настолько дерзко, насколько это возможно: "Вальзер, вы начали как клерк, клерком и останетесь!" Затем он начал интриговать против меня в Insel Verlag, когда там вышел Кохер. В итоге о нем совершенно позабыли, как и обо мне!»

«В лечебнице я перечитал Зеленого Хайнриха. Он манит меня в объятия вновь и вновь. Представьте, Келлер, шельмец, был членом наблюдательной комиссии в психиатрической лечебнице Бургхёльцли в Цюрихе! Лёйтхольд, должно быть, сильно удивился, когда увидел его во время осмотра. Он, наверное, едва не провалился под землю от стыда. Пример того, где можно оказаться и из-за самодисциплины, и из-за распутства».

«Я не желаю возвращаться ни в Биль, ни в Берн. Здесь, в Восточной Швейцарии, тоже неплохо. Согласны? Я даже нахожу ее очаровательной. Вы ведь видели, как радостны и добры к нам были сегодня люди! Большего мне не надо. В лечебнице у меня есть все необходимое. Шумят пускай мальчишки. Мне надлежит исчезнуть как можно незаметнее.

Этот день был прекрасен, не так ли? Мы же не солнцепоклонники. Мы любим туманы и сумеречные леса. Я еще долго буду вспоминать серебристо-серое Боденское озеро, сказочных зверей заповедника и сонный аристократический город Роршах».

65-летие Роберта!

Долгий разговор с д-ром Пфистером о физическом состоянии Роберта. В середине марта его пришлось доставить в госпиталь с параличом кишечника; врачи подозревают у него в нижней части толстой кишки раковую опухоль, от которой можно избавиться с помощью небезопасной операции. Роберт принял факт заболевания настолько хладнокровно, словно речь шла о ком-то другом. Более того, уговоры врачей и обеих его сестер согласиться на операцию наталкивались на упрямое «нет». Паралич прошел спустя несколько дней, Роберта вернули в лечебницу, где его состояние заметно улучшилось. По утрам он снова помогает санитаркам убирать отделения, а после полудня, в обычное рабочее время, перебирает чечевицу, фасоль, каштаны или изготавливает бумажные пакеты. В свободное время он любит читать пожелтевшие журналы с иллюстрациями или старые книги. Д-р Пфистер говорит, что Роберт не выказывает желания заняться творчеством. Он питает глубокое недоверие к врачам, медперсоналу и другим пациентам, но умело скрывает его за церемонной вежливостью. Тот, кто не держит дистанцию, рискует быть грубо и хрипло обруган.