Мы едем в Урнэш. Вскоре после начала пешей прогулки я спрашиваю, не хотим ли мы остановиться. «Нет, лучше не надо. Сейчас мы в ударе — нужно этим пользоваться!» Мало пешеходов; пара велосипедистов. Роберт поразительно весел и разговорчив, пару раз мимоходом говорит мне «ты». Я подмечаю, что у него рот как у рыбы, которая хватает воздух, когда ее вытаскивают на сушу.

Напротив курзала Якобсбад монастырское здание в стиле барокко, вероятно, дом престарелых

— Заглянем внутрь?

— Снаружи все гораздо красивее. Не нужно стремиться проникнуть во все тайны. Я придерживался этого всю жизнь. Разве не здорово, что в нашем бытии остается так много чуждого и странного, как за стеной, заросшей плющом? Это придает ему невыразимое очарование, которое мы все больше утрачиваем. Сегодня желание беспощадно, и всем можно овладеть.

Разговаривая на разные темы, шагаем в Аппенцелль, а там, в трактире Krone, не отказываем себе в пиве и рогаликах с ореховой начинкой. Но задерживаться Роберт не хочет. Мы идем в Гайс, быстрым шагом, как обычно. Там снова заходим в Krone, заказываем роскошный обед и бутылку божоле. Затем заглядываем в кондитерскую и отправляемся пешком через Бюлер в Занкт Галлен. По дороге начинается сильный дождь. Прячемся в баварской пивной и медленно обсыхаем.

Роберт рассказывает, что моего школьного друга Эгона Ц. поместили в его отделение, и он ведет там бурные дискуссии с врачами из-за богатой дочери фабриканта, на которой якобы женится. Он стал упрямым и строптивым, даже надменным, но в остальном он интересный, живой и умный человек. «Ему нравится прикидываться самой мужественностью, он думает, что может с ее помощью производить впечатление на других Но она скорее делает его похожим на школьного учителя. Мужественность висит на нем, как промокшая под дождем юбка на вешалке». Он сказал соседям по комнате: «Посмотрите на Вальзера! Он все еще может сосредоточиться, когда читает!» Я говорю Роберту, что моего одноклассника зовут Эгон, он приходит в восторг, останавливается и смеется: «Чудесно, чудесно — это графское имя! Оно о многом говорит. Оно обязывает жить прямо-таки романической жизнью. Не следует ли ему в таком случае стать последователем Стендаля? Эгон Ц. должен воспринимать женщин лишь как трапецию, позволяющую ему взлетать все выше. Но его несчастье в том, что женщины на подобное не соглашаются, ведь он так и остался деревенщиной».

— Еще в нашем отделении уже несколько недель обитает один почтальон, состоятельный человек, который изо дня в день бегает вокруг одного и того же стола и ведет себя довольно непристойно.

— Вам, наверное, не нравятся такие соседи?

— Почему нет? Мы вполне рады чокнутым. Они привносят краски в будничную серость лечебницы.

Он сообщает о смерти д-ра Хинриксена, настоящее имя которого было Отто Хиннерк. Его приняли на службу в лечебницу Херизау в 1923 г. Некролог д-ру Хинриксену появился в газете за авторством нового главного врача, д-ра X. О. Пфистера. Роберту Хинриксен всегда казался помесью вельможи и циркача. Он мог быть очаровательным, особенно на Рождество, но вместе с тем капризным. Когда его комедию Сад любви поставили в Городском театре Занкт Галлена, д-р Хинриксен застал Роберта врасплох вопросом: «Вы слышали о моем триумфе, Вальзер?»

— Что вы ответили?

— Я промолчал, как обычно в подобных случаях. Сдержанность — единственное оружие, которым я владею, несмотря на мое скромное положение. Но я нахожу неприличным, когда семидесятилетний человек, занимающий высокую должность, привлекает внимание публики романтическими комедиями. Однажды доктор подарил мне свою пьесу Почтенный Тримбориус. Но я ее не прочел. Он умер, так и не узнав моего мнения о ней. В другой раз он сел рядом со мной и спросил: «Что это вы читаете?» Я ответил: «Хайнриха Цшокке». Д-р Хинриксен воскликнул: «Кто-то такое еще читает?» Я и на это промолчал. Читает ли еще кто-то Цшокке! Ведь это утонченный писатель, придерживающийся благородного образа мысли. Чего стоит хотя бы его рассказ Солдат в Юре, Деревня алхимиков или автобиография, в которой рассказывается о его встречах с Кляйстом и Песталоцци! Какой обаятельный человек! Впрочем, мне доводилось давиться его Швейцарскими новеллами, словно щепками. В них Цшокке кажется ненастоящим, ведь он родом из Магдебурга и написал их из чистой вежливости. Но одна лишь вежливость не сделает литературу полнокровной.

По поводу продуктивности: «Нехорошо, если художник растратил себя уже в молодости. Значит, он внутренне сломлен. Вот Готтфриду Келлеру, К. Ф. Майеру и Теодору Фонтане удалось сберечь творческие силы на старость! И уж точно с большой для себя пользой».

— Как с этим справились вы?

— В последние несколько месяцев бернской жизни меня словно сковали по рукам и ногам. Я не мог больше находить сюжеты. Кстати, Келлер, возможно, испытал нечто подобное, когда вступил в должность статс-секретаря. Постоянное копошение в рабочем кабинете может привести к бессилию.

— Но в отношении многих художников ваше замечание будет несправедливым. Например, Готтхельф прожил всю жизнь в одной обстановке.

Роберт знал о моем увлечении творчеством Готтхельфа и желал мне досадить:

— Я хорошо изучил Готтхельфа и полагаю, что вы ошибаетесь. Ровно то же произошло и с ним. Но он был дерзким. Он просто не мог держать язык за зубами, этот задира. Ему приходилось изо дня в день переделывать своих прихожан, пока это не стало для них невыносимым. Осознав это, он пал духом. Не скажу, что он был неправ. Он был выдающимся писателем и ярким проповедником, желавшим добра своему народу. Но нельзя безнаказанно выступать против собственной нации. Должно быть, бернцы сочли предательством то, что он столь часто распекал их при посторонних. Ведь те, кто читал его, были немцами.

«Безусловно, поражает величие социальных инстинктов Гёте, гениально подбиравшего для каждого жизненного периода подходящую сферу деятельности. Когда он уставал от поэзии, его наполняли силами геология и ботаника, министерская и театральная деятельность. Он всегда находил новый источник молодости».

О Ницше: «Он мстил за то, что ни одна женщина его не любила. Он и сам утратил способность любить. Как много философских систем представляют собой лишь месть за упущенные удовольствия!»

О революционерах: «Помните, как французские генералы из чистой зависти, недоверия и карьеризма убивали друг друга, чтобы проложить дорогу Наполеону и королю? Вот так же может выйти с Гитлером и Сталиным. Возможно, Россия выроет могилу им обоим. Георг Бюхнер гениально описал эту трагедию революционеров в Смерти Дантона».