Я вручаю Роберту подарки, которые он сдержанно откладывает в сторону. Едва мы покинули лечебницу, он спросил, что я так долго делал у д-ра Пфистера. Я отвечаю, что мы говорили об общих знакомых — врачах из Цюриха. Это объяснение, кажется, успокаивает его, но утренняя прогулка по Дегерсхайму и Могельсбергу в Унтертоггенбурге немногословна. Мой тихий вопрос об операции он оставляет без ответа, я сразу меняю тему, чтобы не расстраивать его еще больше. После обеда мы поднимаемся на холм в окрестностях Херизау и сидим на солнышке с тремя бутылками пива в саду ресторанчика, где Роберту нравится, и болтаем с хозяйкой, которая гремит швейной машинкой. В завершение заходим в кондитерскую, где он с удовольствием сметает восемь пирожных. Вероятно с намеком на свое заболевание, Роберт говорит, прощаясь: «В жизни человека должны случаться и неприятности, чтобы прекрасное отличалось от безобразного как можно отчетливее. Хлопоты — лучший воспитатель».

В день 65-летия Роберта мы договорились, что в следующий раз отправимся через Рикен в Рапперсвиль. У меня в кармане уже лежат билеты, когда в восемь утра я говорю Роберту на вокзале Херизау:

— Сегодня через Рикен!

Испуганный, он сопротивляется:

— Нет, нет, зачем? Я сослан в Восточную Швейцарию и остаюсь здесь. Зачем есть форель в Рапперсвиле, когда можно есть шпик в Аппенцелле?

Я уступаю и говорю, чтобы он сам выбрал маршрут.

— Пойдемте в Петерцелль, уверен, он вам понравится!

— Почему бы и нет?

И вот мы широко шагаем по дороге. «Как же я был счастлив этим утром, — говорит повеселевший Роберт, — когда вместо голубого неба увидел облака! Мне плевать на роскошные виды и декорации. Там, где исчезает даль, ласково приближается близость. Что еще нужно для счастья, кроме лугов, лесов и пары безмятежных домиков?

Кстати, приезжайте теперь лучше по воскресеньям, если сможете! С тех пор как я перестал писать, я не мшу себе позволить такое сумасбродство, как прогулка в рабочий день. Это вносит хаос в порядок лечебницы. Но все же как приятно, когда будни неотличимы от выходных!»

К моему удивлению, по дороге он сам начинает рассказывать о пребывании в госпитале: «Мне очень понравилось в палате. Лежишь как срубленное дерево, и не нужно шевелить конечностями. Все желания засыпают словно дети, уставшие от игр. Ощущаешь себя будто в монастыре или в преддверии смерти. Зачем меня оперировать? Мне и так хорошо. Только когда другие пациенты получали еду, а я — ничего, я становился немного язвительным, Но и это постепенно притуплялось.

Я убежден, что последние тридцать лет жизни Хёльдерлин был вовсе не так несчастен, как изображают профессора литературы. Возможность мечтать в скромном уголке без необходимости постоянно выполнять чьи-либо требования — это не мученичество. Люди просто привыкли валить все в одну кучу!»

Мы идем через Швелльбрунн в Занкт-Петерцелль, где Вальзера восхищают церковь, построенная в 1722 г., и благородный дом приора. Мы заказываем жареные колбаски и шницель из телятины, пьем легкое тирольское и угощаемся пирогом. За обедом Роберт почти полчаса горячится из-за моего замечания об одной писательнице, у которой был несчастный роман во время учебы в университете, и она чуть не погибла из-за этого: «Ребенок! Неужели надо было позволить какому-то бездельнику разбить себе сердце и раструбить об этой маленькой неприятности целому миру? Что за глупое женское тщеславие! Наверное, эта дурочка хотела стать Магдалиной швейцарской литературы!»

Туман сгущается, вокруг безлюдно, и Роберт становится все более откровенным. Под дымчато-серым куполом небес он рассказывает: «Работа в должности бухгалтера, которой я занимался в Веденсвиле примерно с лета 1903 года по январь 1904-го, послужила источником материала для романа Помощник, который я писал в Берлине по воспоминаниям. Я получил место через контору для безработных в Цюрихе, где некоторое время проработал в Кантональном банке после Веденсвиля. О Помощнике Макс Либерманн сказал мне, что он ужасно скучный. Он любил Якоба фон Гунтена, в основу которого легли мои наблюдения тех времен, когда я прислуживал в одном институте, имевшем некоторое сходство с изображенным в романе. Бруно Кассирер частенько со злорадством попрекал меня тем, что тираж Фритца Кохера был распродан по дешевке в универмаге на западе Берлина вскоре после выхода. Однако несмотря на это он опубликовал мои первые стихи с офортами Карла. Тогда Отто фон Грайерц так вздул меня в Bund за мою поэзию, что мои коллеги по Синему Кресту в Биле бледнели, когда обсуждали эту разгромную критику.

Цюрихцы? Они вообще не обращали внимания на мои стихи. В то время все были в восторге от Хессе. Они заставили меня бесшумно соскользнуть на его горб».

Разговор касается и Семейства Таннер: «Я написал его в Берлине за три-четыре недели, так сказать, без правок. Некоторые части, которые Кассирер счел слишком скучными, были им выброшены, например эпизод, в котором Зимон находит рукопись клерка в печи. Позже роман опубликовали в журнале Marz, соредактором которого был Хессе. Многоуважаемый д-р Хинриксен, считавший себя выдающимся писателем, однажды сказал мне об этом романе: "Первые страницы хороши, прочие же — невозможны!" Он произнес это так, словно задохнулся бы, дочитай он его до конца». Роберт от души смеется, описывая это. Я даю ему понять, что он делал все правильно, когда жил как Зимон, в бедности, простоте, но свободно, и как неправы творческие люди, что идут на компромиссы ради материальной выгоды. Роберт оживленно кивает и после долгого молчания отвечает: «Да, но в глазах других это путь от поражения к поражению!»

Неподалеку от Вальдштатта Роберт замечает: «Писатели, безразличные к морали, заслуживают того, чтобы их поколотили. Они согрешили против профессии. За это на них спустили Хитлера. Современную художественную литературу нельзя не упрекнуть в том, что она неделикатна, заносчива и чванлива. Я абсолютно убежден, что по-настоящему хорошие книги можно давать любому читателю. Конфирмантам, как и старым девам, повезло. Но ко многим ли произведениям современной художественной литературы это относится?