От их улыбок меня в момент перекосило.

— Да вы че, офигели? — возмутился я, будто меня кинули на бабки. — Я на автобусе за три фунта доеду!

Лицо седого таксиста стало суровым.

— Самый умный, что ли? — прорычал он, как будто я высказал несусветную дичь. — Ну и вали на своем автобусе, остановка — вон там. — И махнул рукой в направлении, где, виднелась одинокая остановка. Потом вернулся к обсуждению футбола, оставив меня с ощущенем, как будто я зашел не в свой район.

Прошло полчаса, прежде чем на горизонте замаячил мой ярко-желтый спаситель — автобус. Возможно, стоило забить на экономию и раскошелиться на такси, но моя внутренняя жаба торжествовала, ликуя от осознания того, что меня не развели, как последнего лоха. Таксисты во всем мире — это, блин, какая-то отдельная каста, неважно, шотландцы они, индусы или русские. У меня возник вопрос: как, с такими бешеными ценами, эти извозчики еще не загнулись от голода? Ведь можно же было скинуть ценник и толпы клиентов хлынули бы, как на бесплатный концерт, тем более, аэропорт под боком, отбоя быть не должно. Но нет, в их логике проще сорвать куш с одного богатенького буратино, чем с кучи обычных смертных. Бензина меньше, времени свободного — вагон.

Автобус, словно солнечный луч в пасмурном дне, ярко выделялся на фоне унылых зданий. Но самое главное — он был двухэтажным! С детства мечтал затестить этот агрегат! Купив билет, я пулей влетел на второй ярус и, как только уселся у окна, автобус плавно тронулся в путь.

Пока мы петляли по узким улочкам старого Эдинбурга, я не мог оторвать взгляд от местной архитектуры. Она, конечно, немного смахивала на Старый Арбат в Москве, но местные достопримечательности явно несли в себе тяжелое, средневековое эхо. Многим этот город, полный готики и классицизма, с преобладанием мрачных оттенков и георгианского орнамента, мог показаться депрессивным. Но для меня Эдинбург словно шептал: “Ну что, смелости хватит заглянуть мне в душу?”. И пусть на улице продолжал моросить дождь, я не сдержался и, достав камеру, начал щелкать кадры. Капли дождя, скользящие по стеклу автобуса, добавляли фоткам особой атмосферности, как будто я снимал не просто город, а кадры из старинного нуарного фильма.

В процессе настройки экспозиции, мое внимание привлек звонкий голосок экскурсовода.

— Обратите внимание, как местные жители украшают здания потусторонней атрибутикой, — начала она, словно жрица, раскрывающая древние тайны. — Самайн отмечался не только как начало нового года, но и как день почитания усопших. В Ирландии и Шотландии его даже прозвали “праздником мертвых”, ведь, по поверьям, именно в эту ночь умирали те, кто нарушил свои гейсы — личные клятвы. Праздник начинался в ночь с 31 октября на 1 ноября, считавшуюся последним днем сбора урожая, и длился целых семь дней — по три дня до и после самого Самайна. Этот праздник часто путают с Хэллоуином, но для шотландцев Самайн — это серьезное культурное событие, а Хэллоуин, к сожалению, всего лишь повод для молодежных тусовок в костюмах, раскрученных благодаря американским маркетологам. Самайн, будучи одним из четырех главных кельтских праздников, знаменует начало темной, зимней половины года. Таким образом, он связывает две половины года — темную и светлую, а также два мира — мир людей и Иной мир, также известный как Сид. Священные дни Самайна не принадлежали ни уходящему, ни наступающему году — это были Дни Безвременья. Именно в этот промежуток времени граница между мирами становилась тонкой, как паутинка, и, как гласят легенды, в ночь Самайна открываются холмы, на свободу вырываются силы хаоса, и тогда в мир людей проникают бессмертные.

— Хоть фэнтези-боевик снимай по её рассказу, — пробормотал я, разминая затекшее тело. Лёгкая сутулость и ноющие суставы — верные спутники долгих перелётов и сидения в неудобных креслах. Потянувшись, я перевел взгляд на улицу и увидел, как наш ярко-желтый автобус, словно гигантский шмель, прибыл к месту назначения. Он, поворчав напоследок пневматическими тормозами, остановился на просторной парковке и, словно извергающий вулкан, выплюнул из себя поток пассажиров. Разумно дождавшись, пока суета при выходе утихнет, я вышел одним из последних, не желая толкаться в этой человеческой реке.

Выбравшись из автобуса, я заметил, что дождь прекратился, и солнце, словно стеснительная девушка, выглянуло из-за туч, осыпая все вокруг яркими бликами, отражаясь в капельках воды, словно в тысячах маленьких зеркал. Вокзальная площадь, залитая светом, производила приятное впечатление, некий оазис спокойствия посреди шумного города. Как я слышал, на этом месте когда-то плескалось озеро Нор Лох, но, в связи с расширением города, его осушили, превратив в железнодорожный узел, а прилегающую территорию — в уютную парковую зону. Взглянув на отель “Олд Уэверли”, который пользовался популярностью у туристов благодаря своему выгодному расположению и панорамному виду на Эдинбургский замок, я невольно вздохнул с сожалением. Изначально я планировал остановиться именно там, но, узнав о командировке в Перт, от этой идеи пришлось отказаться. Проходя мимо скамеек, расставленных в тени деревьев, я решил присесть, чтобы немного передохнуть и собраться с мыслями. Открыв бутылку с водой, я стал наблюдать за окружающими людьми. Лавочки были заняты молодыми людьми в пиджаках, с ноутбуками на коленях, — эдакие современные кочевники цифровой эпохи, — а также парочкой фотографов, увлеченно снимавших величественный монумент Скотта. В центре этого архитектурного шедевра, словно утомленный от писательства, восседал сам великий сэр Вальтер Скотт, держа в руках перо и книгу, а у его ног, словно верный страж, лежал его любимый пес Майда. Чертовски хотелось подняться по всем двумстам восьмидесяти семи ступеням наверх и запечатлеть Эдинбург с высоты птичьего полета, но, увы, до отправления поезда оставалось совсем немного времени. И, свернув налево, я отправился в сторону вокзала Эдинбург-Уэверли.

На входе мне пришлось пройти через рамку металлоискателя, и мой портфель подвергся тщательному досмотру со стороны хмурых сотрудников службы безопасности. Заметив мой легкий акцент, меня даже попросили предъявить документы. Я терпеливо проходил все процедуры, совершенно не напрягаясь. Единственное, чего я опасался, — это опоздать на поезд, до отправления которого оставалось меньше десяти минут.

— Ваши документы в порядке, — прозвучал голос полицейского, возвращая мне загранпаспорт. — Извините за неудобства, но, в связи с усилением мер по борьбе с терроризмом, мы вынуждены тщательно проверять всех иностранных граждан.

— Да не проблема, — ответил я, забирая паспорт. — Подскажите, пожалуйста, где можно узнать, с какой платформы отправляется поезд на Перт?

— Вам нужно пройти прямо до зала ожидания, и на табло междугороднего сообщения, слева, вы увидите всю необходимую информацию.

Кивнув полицейскому, я протиснулся сквозь толпу и вышел к табло. Отправление поезда Эдинбург-Перт значилось со второй платформы в 15:26. Глянув на часы, я с ужасом понял, что до отправления оставалось всего три минуты. Сердце екнуло, и я пулей вылетел из зала, лихорадочно ища указатель на вторую платформу. Расталкивая зазевавшихся пассажиров, я наконец выскочил к арке, над которой большими буквами красовалась надпись: «Платформа № 2». Проводник уже заходил в вагон, когда я, задыхаясь, подбежал к нему, протягивая билет и загранпаспорт.

— Вы успели чудом! — улыбнулся он, глядя на двери вагона, захлопнувшиеся буквально у меня перед носом. Проверив билет, проводник быстро скрылся в коридоре вагона, оставив меня одного в тамбуре, в легком недоумении от того, как лихо мне удалось вскочить в последний вагон.

С каждой секундой перрон, словно кадры старого фильма, всё быстрее и быстрее уплывал из поля зрения, пока, наконец, совсем не растворился в дымке воспоминаний. Закинув сумку через плечо, я пошёл по вагону, словно исследователь, пробирающийся по неизведанным джунглям, к своему купе. Нет, оно не было тем самым злополучным последним купе возле туалета, куда обычно ссылают самых невезучих пассажиров, но и до центра вагона было далековато. Прогуливаясь по узкому коридору, словно по лабиринту человеческих судеб, я заметил, что двери большинства купе были открыты. Моё любопытство взяло верх, и я стал невольным наблюдателем чужих историй.