К далекой этой окраине не так давно было приковано внимание миллионов людей. В нескольких десятках миль севернее нашего курса покоится на дне Чукотского моря раздавленный льдами «Челюскин». Сюда слетались посланные родиной героические пилоты. Они опускались в ледовом лагере и вывозили на берег людей. Лишь пять лет прошло с того времени. В морях, где с величайшей осторожностью пробивался сквозь льды одинокий «Челюскин», теперь уверенно идут десятки советских судов.

Под утро ледокол вступил в Берингов пролив. Я стоял на носовой палубе, всматриваясь в горизонт. Было пасмурно. Третий раз журналистская жизнь привела меня к морской границе Советского Союза и Соединенных Штатов Америки, третий раз за пять лет. Первое путешествие из Москвы к Берингову проливу проходило по восточному маршруту — через Владивосток и Камчатку. Во втором путешествии к рубежу Азиатского и Американского материков я двигался на запад: Москва — Париж — Гавр — Нью-Йорк — Сиэтл — Фэрбенкс — северо-западное побережье Аляски. Так замкнулась «кругосветка» протяжением почти тридцать тысяч километров. Теперь я снова видел темно-свинцовые воды Берингова пролива, достигнув его с севера — по великой водной магистрали Арктики. Четвертого пути сюда нет; Северо-западный проход, вдоль побережья Аляски и Канады, не используется для транспортного мореплавания. Мне посчастливилось изведать все три возможных маршрута.

Впереди возникли зыбкие контуры земли. Она казалась расплывчатым облаком, спустившимся к самому морю. Белоусов, высунувшись из рубки, нащупывал биноклем горизонт.

— Диомиды? — нетерпеливо крикнул я.

— Большой Диомид — наш, советский, а за ним — американский Малый Диомид, — отозвался Михаил Прокофьевич тоном человека, наблюдающего давно знакомый пейзаж.

Как занавес грандиозной сцены, на западе медленно поднимался туман. Из морской пучины, кипучей и пенной, вырастали мрачные отвесные скалы. Черные и темно-багровые утесы с изумрудными мшистыми пятнами беспорядочно теснились, не давая жизни ни деревцу, ни кустику. Волны яростно бились у подножия каменных великанов и рассыпались с бессильным клокотанием.

То был крайний северо-восточный уголок Советской страны. Где-то за грозными скалами скрывался Уэлен.

Мы шли на юг, удаляясь от Полярного круга. Каменистый барьер Азиатского побережья, изрезанного заливами и бухточками, то исчезал, то вновь появлялся в неясных очертаниях. Эхо вернуло протяжный гудок. Берег словно оборвался. У входа в узкие «ворота», как бессменный часовой, возвышался остроглавый утес, потоки источили его склоны. Ледокол входил в бухту Провидения. Ее фьорды — надежное пристанище от штормовых ветров и исполинских волн Тихого океана.

Но я не узнал Провидения. Панорама северного городка преобразила былую пустыню. На береговой подкове бухты весело дымились трубы домов. Вот здесь, близ берега, где пять лет назад чернела пирамида угля, выстроились у причала суда, громыхали транспортеры, подающие топливо. Там, где я впервые увидел чукотскую ярангу, блестели стекла парников. На каменистой площадке, отвоеванной у гор, возникла улица. Была мертвая, почти безлюдная бухта, забытый уголок земли и моря. Пришли советские люди — изыскатели, инженеры, строители — и за два-три года создали городок с тысячным населением, арктический порт двух океанов — Ледовитого и Тихого.

Три девушки спускались по горной тропе, неся на плечах круглые плетенки. Из-под бледно-зеленых листьев салата выглядывали сочные помидоры с красной лакированной кожицей, изумрудные огурчики, алые пучки редиса. Арктические агрономы победили природу. «У нас будут свои овощи», — утверждали энтузиасты. Многие сомневались: «Овощи — на краю Чукотки?» Но в первое же лето парники и теплицы Провидения дали пятнадцать тысяч огурцов, помидоры, лук, редис, салат, «Если и дальше так пойдет, будем экспортировать наши овощи на Камчатку и Сахалин», — шутили новоселы.

На белесой вершине медленно передвигались человеческие фигурки: геологи исследовали новые горные источники. К порту тянули водопроводные трубы.

Рядом с ледоколом встало громоздкое судно — китобойная матка «Алеут». Ее «детеныши», маленькие и быстрые китобойцы, промышляли в Анадырском заливе. «Алеут» источал тяжелые запахи. На просторной палубе, скользкой от воды и крови, мастера в брезентовых костюмах и высоких резиновых сапогах ловко распластывали кривыми ножами китовые туши, отделяя внутренности от жира и багрового мяса. Готовясь к подъему добычи, с кормы спустили стальные тросы лебедок: китобоец «Авангард» приволок на буксире двух китов. Флотилия вела счет шестой сотне животных, добытых за летние месяцы в Беринговом море. В бухте Провидения «Алеут» пополнял запасы топлива и пресной воды. Механизация порта еще не закончилась. Коренастые здоровяки, ритмично взмахивая лопатами, подавали уголь на ленты транспортеров, бежавшие к бункерам судна.

Наблюдая сноровку грузчиков, трудно было поверить, что эти чукчи и эскимосы лишь нынешним летом познакомились с непривычным делом. Впрочем, мы знали, что коренные жители Чукотки, прирожденные охотники-зверобои и оленеводы, показали себя способными водителями промысловых судов, механиками, строителями. Над горами и тундрой полуострова летали чукчи-пилоты. Их сестры работали учительницами и фельдшерицами, ведали детскими садами и интернатами. У чукотского народа появилась своя интеллигенция.

Курс ледокола лежал на юг, к бухте Игольной, где геологи открыли залежи топлива. Тихий океан был спокоен. Невдалеке от побережья Анадырского залива появились сверкающие фонтаны. Вокруг шныряли быстрые китобойцы из флотилии «Алеута». Вдруг, к нашему удивлению, на горизонте всплыли две подводные лодки с красными флажками на корпусе. Лодки держались неподвижно, будто выжидая. Минуты через три мы поняли, что это… убитые киты. Их накачали воздухом, чтобы туши держались на плаву, и установили отличительные флажки. Время от времени китобойцы собирают всю свою добычу и буксируют ее к «Алеуту».