— Словом, отделались легким испугом, — заключил Еремеев.

В каюте было душно, Папанин открыл иллюминатор.

— Видно, человеческая память недолговечна, — сказал он. — Лишь пять лет миновало после гибели «Челюскина», и словно уже позабыты все опасности ледовых морей. Вот попадает в Арктику самонадеянный, беспечный человек вроде капитана «Ненца» и для пущей важности прикидывается специалистом по льдам, хотя на деле знаком с ними разве только по зимним каткам и разбирается в ледовой обстановке, как петух в футболе… Такой капитан способен завести судно в ловушку, из которой его не вытащить…

Донесся глухой шум, скрежет, удары в корпус; можно было подумать, что корабль задевает морское дно.

— Первый лед, — сказал Папанин, переводя стрелку настольного телефона. — Михаил Прокофьевич, с почином вас!.. Входим в Юшар?.. Да-да, на полярной станции обязательно побываем.

Подступы к проливу Югорский Шар были забиты льдом.

Справа тянулись отлогие берега материка, по другую сторону зеленели холмы острова Вайгач. Ледокол остановился у рубежа Баренцева и Карского морей. Моторный бот доставил нас на полярную станцию, одну из старейших в Арктике. Чистые бревенчатые домики, похожие на дачи, мачты радиостанции, ветряной двигатель, маяк… Навстречу бежали полярники:

— Вот радость-то! Милости просим, товарищи!

Девушка-метеоролог познакомила гостей с лабораториями. Полярники наблюдали за режимом льдов и течениями в проливе, изучали климат, жизнь моря, каждые шесть часов передавали в Москву метеорологические сводки.

Вернулись на ледокол. Мы двинулись к востоку, но через четверть часа пришлось остановиться: лавируя между льдинами, к нам спешил катер; там были инженеры, возвращавшиеся из бухты Варнек к себе в Амдерму. Продрогшие и посиневшие, обжигаясь чаем, они рассказывали в кают-компании амдермские новости. Позднее по трапу поднялся молодой атлет в зюйдвестке и глянцевитом черном плаще, из-под которого виднелась меховая безрукавка.

— Куда прошли наши инженеры? — спросил он.

Я сразу узнал гостя, хотя он заметно возмужал и его молодой басок звучал довольно внушительно.

— Локтев!.. Какими ветрами принесло сюда, Вася?

— А я в Амдерме радистом.

— Значит, добились своего?

В глазах Васи забегали веселые искорки.

— Не совсем! Амдерма все же на материке — Большая земля, а мне желательно на Рудольф или Новосибирские острова. Обещают в будущую навигацию перевести…

Вот и Карское море! Издавна славилось оно как «ледовый мешок», опаснейшее место Северного морского пути. Бывает, в течение двух-трех суток обстановка здесь меняется неузнаваемо: мощные белые поля спускаются к материку, образуя неприступные барьеры, но подуют иные ветры, и льды постепенно уносит.

Из репродуктора в штабной каюте послышался голос капитана Белоусова:

— В миле по курсу дрейфуют два иностранца-лесовоза, будем их выводить.

Английские суда «Скрин» и «Севенчур» шли из Гулля на Игарку. Незначительные для нашего корабля льды были опасны лесовозам, и капитаны их предпочли задержаться в ожидании выручки. Наш ледокол проложил широкий канал, по нему за лидером двинулись иностранцы и к утру вышли на чистую воду. Англичане поблагодарили Белоусова за помощь и повели суда к Енисейскому заливу. То была наша первая ледовая проводка. Корабль пошел на северо-восток, к рубежу Карского моря и моря Лаптевых — проливу Вилькицкого. Курс лежал через архипелаг Норденшельда.

В штабе совещались. Прилетели Илья Павлович Мазурук, начальник полярной авиации, и Ареф Иванович Минеев, руководивший морскими операциями в западной части Арктики. Грузы, воздушная ледовая разведка, уголь, строительство портов, флот сибирских рек, ледоколы и караваны, события навигации — обо всем этом говорили на совещании. То, что со стороны выглядело второстепенным делом, здесь оказывалось важным и неотложным: постройка школы в Тикси и гаража для вездеходов на Диксоне, закладка парников, установка маяков открытие поликлиники… Все это требовало людей — инженеров, плотников, педагогов, штукатуров, врачей, агрономов. Денег хватало, материалы были подвезены, но люди?! Без них самые превосходные замыслы остаются на бумаге. С запада на «Русанове» шли сто двенадцать строителей, с востока на «Анадыре» — сто десять. «Капля в море!» — хмурился Еремеев.

Ледокол вклинился в стену тумана, до того плотного, что, казалось, его можно черпать ведрами, словно сметану, и даже резать ножом, как студень. Ветер рвал серовато-белые полосы, открывая безжизненные острова архипелага Норденшельда. На расстоянии трех корпусов позади двигался «Сакко», пристроившийся к лидеру в районе Диксона; пароходу предстоял далекий путь, его трюмы были заполнены грузами для колымских новостроек.

Суда вступили в зону девятибалльного льда. Проносились обломки самых причудливых форм и массивные поля, будто обсыпанные ослепительно белым кристаллическим порошком. Ударяясь в обшивку судна, льдины с грохотом отваливались. Для «Сакко» такие удары были небезопасны; пароход часто останавливался и, словно жалуясь, подавал гудки. Мы возвращались и вновь прокладывали дорогу.

Жизнь на флагманском корабле текла размеренно. Москвичи освоились с полярным солнцем, светившим все двадцать четыре часа в сутки, и в полночь, опустив занавески над иллюминаторами, укладывались спать.

— Михаил Прокофьевич, куда пойдет наш ледокол? — спросил я однажды у капитана. — Мы еще так мало видели! Придется ли нам побывать в арктических портах?

— И почему до сих пор нет белых медведей? — тоном шутливой претензии продолжил синоптик-москвич.

— Погодите, все будет: и порты, и разные неожиданности, и, надеюсь, медведи, — пообещал Белоусов.