— Сначала стреножив меня, как козу!

— Ваша нога запуталась в простынях, и вы не могли ее освободить. Как вы можете утверждать, что вас привязали намеренно?

— Почему вы так стараетесь сделать все это абсолютно невинным?

— Я не стараюсь, — терпеливо сказал Чаки. — Я просто хочу, чтобы вы не теряли вашу глупую голову. А потом это лицо...

— С него на меня что-то капало... — Тинка опять вздрогнула.

Чаки начал терять терпение.

— Это чепуха, мисс Джоунс. Постарайтесь мыслить хладнокровно. Вы были под действием снотворного. Кто-то вошел к вам в комнату и склонился над вами, проверяя, спите ли вы. Но вы еще не спали, а были только одурманены. В тусклом свете и после недавних событий вам могло привидеться все что угодно. Лицо при свете луны, проникающем через окно, казалось круглым и белым, тени портьер отбрасывали на него узоры, напоминающие решетку, рот в темноте казался черной ямкой, а отражение лунного света в глазах сделало их маленькими и похожими на свиные... — Он вновь говорил музыкальным валлийским голосом.

— А рука? — сказала Тинка.

— Что не так с рукой?

— Не с рукой, а с лапой! — Она вздрогнула в третий раз. — Она была белая и вздутая, как дохлая рыба, плавающая на воде... А пальцы были скрюченные и... я знаю, что ни вы, ни кто другой мне не поверите, но они были испачканы кровью...

Испачканы кровью...

«Я окунаю их в кровь детей, рожденных во грехе...»

Конечно, все дело в воображении! Мистер Чаки прав — в полусне на нее нахлынули воспоминания о дожде, капающем на лицо, о глупой фразе в ответ на замечание Джо Водяного о ее ногтях...

— Вы правы, — сказала Катинка. Испытывая внезапное облегчение, она вцепилась маленькими ручками в коричневый рукав мистера Чаки. — Конечно, это миссис Лав наклонилась посмотреть, сплю ли я, а на руках у нее был просто ярко-красный лак для ногтей!..

В дверь комнаты постучали. Они отпрянули друг от друга. Мистер Чаки бесшумно исчез в окне соседней комнаты, а Тинка скользнула к туалетному столику, обернулась и громко произнесла:

— Входите?

В дверях появилась миссис Лав с подносом, на котором находились чашка чаю и печенье. В отличие от крашенных перекисью волос и пурпурных губ, ее короткие ногти были девственно чистыми. На них не было никакого лака ни сегодня, ни вчера.

Миссис Лав двинулась вперед с веселой улыбкой.

— Хорошо спали, дорогая?

— А вы как думаете? — отозвалась Тинка.

Миссис Лав поставила чашку на стол перед ней.

— А как поживает наша бедная лодыжка?

— Наша бедная лодыжка поживает превосходно, — ответила Катинка, — и сегодня мы отвезем ее в Суонси, где люди не так интересуются содержимым наших сумочек.

— Пейте чай, дорогая, — сказала миссис Лав, очевидно ощутив эти болезненные уколы.

— Что в нем? — осведомилась Тинка. — Мышьяк?

Миссис Лав подошла к окну и раздвинула портьеры. При ярком утреннем свете ее лицо казалось веселым и добродушным.

— Думаю, дорогая, глупо ходить вокруг да около. Я все вам расскажу. — Она немного подумала. — Дом стоит в уединенном месте, добраться до него нелегко, и вдруг сюда точно с неба сваливается молодая леди, рассказывает о какой-то девушке с иностранным именем, о которой никто из нас никогда не слышал, и говорит, что заглянула повидать ее. Заглянула — хотя сюда от деревни три мили, да еще нужно переправиться через реку! Не удивляйтесь, что мистеру Карлайону это показалось сомнительным. Вы придумали какую-то историю о растянутой лодыжке — по крайней мере, мы так считали, потому что ваша лодыжка сначала совсем не опухла. Вот мистер Карлайон и сказал: «Мы выясним, кто она на самом деле». Мы добавили вам в молоко капельку снотворного — вреда от него никакого, только хороший ночной отдых, — а когда вы заснули, я вошла к вам в комнату и заглянула в вашу сумочку.

— Вам незачем было беспокоить себя признаниями, — сказала Катинка. — Я не спала.

Последовала маленькая пауза.

— Вы... видели меня?

— Я этого не говорила. Я только сказала, что не спала. Миссис Лав неуверенно улыбнулась.

— Надеюсь, я не напугала вас, дорогая? Конечно вы поняли, что это я?

— Разумеется, — сказала Тинка. — Мне показалось, что вы выглядите очаровательно.

Женщина вышла. Катинка оделась, подкрасила лицо, пользуясь имеющейся в сумочке косметикой, и спустилась на первый этаж. Дверь столовой была открыта. Карлайон завтракал в комнате.

Тинка не ожидала, что один его вид снова вызовет у нее дрожь в коленях. Она не могла притронуться ни к овсянке, ни к бекону, ни к яйцам и тосту с желтым валлийским маслом, а только потягивала кофе. Карлайон после первого приветствия хранил молчание, но казалось, будто он подыскивает нужные слова.

— Вы выглядите ужасно сердитой! — сказал он наконец, нервно откинув со лба прядь волос.

— Вам незачем стараться быть вежливым, — отозвалась Тинка. — Я уйду, как только смогу. Не беспокойтесь.

Карлайон уставился на тост и варенье.

— Знаю, — вздохнул он. — Но теперь я... не хочу, чтобы вы уходили.

Сердце Тинки перевернулось несколько раз.

— До сих пор ваше гостеприимство было не слишком ободряющим.

— Знаю, — виновато повторил Карлайон. — Уверен, что вы понимаете причины. Но теперь мы могли бы все исправить...

«Теперь, когда я видела лицо, — подумала Тинка. — После этого мне нельзя позволить уйти отсюда. Женщина рассказала ему, и они договорились втроем, что он должен использовать свое обаяние и уговорить меня остаться. А я вот-вот попадусь на удочку!» Ловко эксплуатируемая сексапильность — излюбленный арсенал дешевого сердцееда, который годами изучал молодых женщин с таящимся в глубине их ослиных сердец жгучим желанием обзавестись колыбелью. Какое имеет значение, что это не был ослепительный шарм, сопровождаемый изысканной одеждой, орхидеями, искрометным остроумием и комплиментами? Карлайон использует свое обаяние, чтобы принудить ее остаться, потому что они боятся ее отпускать. А самое скверное, что она готова продать свою бессмертную душу за то, чтобы ответить «да».