Анджела попыталась снять его здоровой рукой со скрюченного пальца, фыркая от напряжения.

— Не надо, дорогая, — терпеливо сказал Карлайон. — Отпусти мисс Джоунс.

Катинка больше не могла выносить выкручивания сломанных пальцев.

— Если хотите, я приду снова, но сейчас я должна идти. — Неужели несчастное создание пыталось отблагодарить ее за визит, подарив ей кольцо?

Голова опять печально кивнула, руки стали неподвижными. Анджела, расслабившись, откинулась на подушки. Катинка в последний раз посмотрела на нее, испив до дна чашу жалости. Залатанное лицо, некогда бывшее «коробкой конфет». Свиные глазки под выступом испещренного шрамами лба, где раньше находились брови. Две ноздри и хрящ вместо носа. Рот с пятнами засохшей крови в тех местах, где хирург вчера вечером удалил швы. Лоскутки кожи разных оттенков и текстуры — от гладких перламутровых остатков первоначальной плоти лица до плотной белой кожи, взятой с живота или бедра, обрамленные по-прежнему мягкими и пушистыми светлыми волосами...

В свиных глазках, казалось, вновь блеснула мольба. «Что мог сделать Карлайон, могу и я», — подумала Тинка. Наклонившись, она запечатлела поцелуй в уголке изуродованного рта и быстро отошла.

У двери она обернулась. Анджела Карлайон лежала, откинувшись на подушки и скрестив руки на груди. Кольцо из белого жадеита поблескивало на скрюченном пальце.

Где Катинка видела это кольцо раньше?

Во второй половине дня в «Пендерин» явился посетитель. Тинка, дремавшая на солнце на деревянной скамейке за окном гостиной, проснувшись, увидела пожилую женщину в элегантном городском пальто и шляпе, черневших на серо-зеленом фоне горной травы, с трудом поднимавшуюся по тропинке, опираясь на две трости с резиновыми наконечниками. В сонном уме Тинки мисс Добрый-Совет вновь подняла свою почти забытую голову, начав определять, с какими проблемами незнакомка могла бы обратиться в «А ну-ка, девушки»... Судя по одежде, эта женщина лондонка, парижанка или американка. Сейчас она приехала из Лондона или другого большого города — опять же, ее одежда не подходит для лазания по горам Южного Уэльса. Она довольно красива, но больна, если вынуждена опираться на две палки. Морщин на ее лице слишком много, чтобы списывать их только на старость: женщина, одетая так дорого, наверняка пользуется столь же дорогой косметикой и не позволила бы возрасту подействовать столь сокрушительно. В посадке ее головы, в том, как она смотрит прямо перед собой и, прихрамывая, шагает по гравию к дому, есть что-то странное... Тинка склонилась вперед, чтобы лучше видеть незнакомку, и уронила книгу с края скамейки. Она со стуком упала на землю, и Катинка невольно издала раздраженный возглас. Женщина продолжала идти вперед, даже не обернувшись. Ну конечно — она глухая!

Незнакомка свернула за угол к парадной двери, а Тинка прислонилась спиной к подушке и снова задремала. Она не знала, сколько проспала, но проснулась от звука голоса Карлайона:

— Пожалуйста, говорите тише.

— Я буду говорить что хочу, — ответил женский голос.

— Можете говорить что хотите, только не так громко. — Карлайон сделал паузу, и Катинка поняла, что он думает о том, может ли женщина разобрать его слова. — Вы сами не чувствуете, как громко вы говорите, — тихо, но четко добавил он.

Незнакомка сразу же понизила голос, но продолжала с той же настойчивостью:

— Я пришла потому, что хочу узнать о делах моей племянницы. У меня есть на это право.

— После несчастного случая я написал вам, сообщив обо всем.

— Что-что? — переспросила женщина.

— Я говорю, что написал вам, когда это произошло.

— Я плохо вас слышу. Вы не отвечали на мои письма.

Я подробно написал вам в Америку и написал вашим адвокатам — им известна вся ситуация.

Женщина начала волноваться. Напрягая слух, Тинка представила себе, как блестят слезы в ее серых глазах и вздрагивает некогда красивый рот.

— Я была очень больна, — сердито заговорила она. — Для меня это явилось страшным потрясением — в конце концов, я воспитывала ее с детства... У меня был рецидив, и я не могла вернуться домой... Это было ужасно... я чувствовала себя такой беспомощной, не слышала, что мне говорят... Вас я также толком не могу расслышать...

— Я напишу вам обо всем. — Голос Карлайона смягчился.

— Я хочу знать о ее делах, — настаивала женщина.

Теперь голос Карлайона звучал раздраженно и сердито.

— Я не могу объяснять это снова и снова. Все уже объяснили и вам, и вашим семейным поверенным, и всем, кого это касается... Господи, вы ведь ничего не слышите!.. Одну секунду... — Последовала пауза, во время которой он, по-видимому, писал, а женщина читала.

— Все это я уже знаю, — заговорила она. — Но моя племянница была состоятельной девушкой.

— Я не нуждался в ее деньгах, — сухо отозвался Карлайон. Очевидно, он опять начал писать, так как снова наступило молчание.

— Знаю, — недовольно сказала женщина. — И адвокаты заверили меня... Но некоторые вещи — картины и другие ценности — принадлежат мне. Мы позволили ей временно пользоваться ими, пока были в Америке. Я писала ей об этом.

— Сейчас она нуждается в них больше, чем когда-либо, — сказал Карлайон, но женщина его не слышала.

— Эта картина — зимний пейзаж — моя...

— Если она согласится, что картина ваша, можете ее забрать...

— И дрезденский фарфор...

— То же самое.

— Ведь это очень ценные вещи, — сварливым тоном настаивала женщина.

— Знаю. Если она подтвердит, что они ваши, я верну их вам.

На освещенной солнцем тропинке мелькнула тень и появился мистер Чаки во всем великолепии своего коричневого костюма.

— Вам все отсюда слышно? — осведомился он без предисловий.

— Вы полагаете, что я подслушиваю? — ощетинилась Тинка.

— Ш-ш! Я ничего не слышу, когда вы говорите.

— Тогда я буду трещать без умолку. Я больше не собираюсь позволить вам совать нос в чужие дела. Это нечестно.

— Заткнитесь. Я не слышу, что он говорит.

— Вы и не услышите — он большей частью пишет. Если Карлайон увидит вас, то поймет, что вы подслушиваете, и подумает, что я с вами заодно. Я не намерена помогать вам собирать материал для грязной газетенки, которую вы представляете...