Размышления во время обратного пути не давали мне покоя. Я не мог избавиться от убеждения, что стал участником какого-то очень подозрительного дела. Возможно, конечно, это чувство было вызвано странной таинственностью всей ситуации. Вероятно, что, если бы я посетил этого пациента в обычных условиях, то не нашел бы в симптомах ничего, что могло бы вызвать тревогу или сомнения. Но это соображение меня не успокаивало.

Мой диагноз может быть и неправильным. Возможно, и в самом деле это был случай какого-то поражения мозга, сопровождаемого передавливанием сосудов, например, или медленным кровотечением, воспалением, опухолью. Такие случаи могут быть весьма трудными. Однако симптомы в данном случае не соответствовали подобным состояниям. Что касается сонной болезни, она, возможно, была более правдоподобным предположением, но я не мог принять решение за или против, пока не узнаю об этом больше. Да и имеющиеся симптомы в точности соответствовали признакам отравления морфином.

Но даже в этом случае не было убедительных доказательств какого-либо преступного деяния. Пациент может быть убежденным курильщиком опиума, и симптомы могут усиливаться из-за преднамеренного обмана. Хитрость этих несчастных известна, и равняется только их скрытности и лживости. Этот человек вполне мог бы симулировать глубокий ступор, пока за ним наблюдали, а затем, оставшись на несколько минут в одиночестве, вскочить с постели и употребить наркотик, достав его из кого-нибудь тайника. Эта теория вполне согласовывалась с нежеланием обращаться к врачу и стремлением к сохранению тайны. Однако же я не верил, что это истинное объяснение. Несмотря на все альтернативные варианты, мои подозрения вернулись к мистеру Вайсу и этой странной, молчаливой женщине и не хотели уходить.

Все обстоятельства дела выглядели очень подозрительно. Тщательная подготовка, обеспечившая изоляцию пассажира экипажа, и его состояние; импровизированная обстановка дома, отсутствие обычной домашней прислуги, за исключением кучера, явное нежелание мистера Вайса и женщины дать мне возможность их рассмотреть, а самое главное – то, что мужчина солгал мне. Его заявление о почти непрерывном ступоре больного противоречило его другим заявлением о своенравии и упрямстве пациента и еще более противоречило тому, что на носу больного имелись глубокие и сравнительно свежие отметины от очков. Этот человек определенно носил очки в течение последних суток, что вряд ли возможно, если бы он находился большую часть времени в состоянии, граничащем с комой.

Мои размышления были прерваны остановкой экипажа. Дверь открылась, и у собственного дома я вышел из темной и душной тюрьмы на колесах.

– Принесу вам лекарство через несколько минут, – сказал я вознице.

Когда я вошел в дом, мой разум быстро отвлекся от обстоятельств произошедшего и вернулся к серьезному критическому состоянию пациента. Я уже сожалел, что не предпринял более энергичных мер, чтобы разбудить его и восстановить ослабевающие жизненные силы. Будет ужасно, если вдруг больному станет хуже и он умрет раньше, чем вернется возница. Подгоняемый этой тревожной мыслью, я быстро приготовил лекарства и отнес наспех обернутые бутылки человеку, который терпеливо ждал, стоя рядом с лошадью.

– Возвращайтесь как можно скорее, – сказал я, – и скажите мистеру Вайсу, чтобы он, не теряя времени, дал сначала пациенту выпить жидкость из маленького флакона. Инструкции на этикетках.

Кучер молча взял у меня свертки, забрался на свое место, взмахнул хлыстом и поехал в сторону Ньюингтон-Баттса.

Маленькие часы в приемной показывали, что было уже почти одиннадцать, время уставшему врачу подумать о постели. Но мне не хотелось спать. За скромным ужином я обнаружил, что снова начинаю свои рассуждения, и после того, как я выкурил последнюю трубку у камина, мое воображение снова захватили странные и зловещие черты этого дела. Я поискал в справочнике Стиллбери информацию о сонной болезни, но не узнал ничего, кроме того, что это «редкая и малоизвестная болезнь, о которой в настоящее время известно очень мало». Перечитав главу об отравлении морфием, я получил подтверждение своей теории и еще раз убедился, что диагноз был правильным, хотя это обрадовало бы меня находись я в более академических обстоятельствах.

Я оказался в очень трудном и ответственном положении, и мне необходимо было решить, что делать дальше. Что делать? Должен ли я сохранять профессиональную тайну, хранить которую обязался, или следует дать знать в полицию?

Внезапно, с необыкновенным чувством облегчения, я вспом­нил о своем старом друге и сокурснике Джоне Торндайке, ныне выдающемся авторитете в области медицинской юриспруденции. Однажды я некоторое время был его помощником, и тогда меня глубоко впечатлили его разносторонние знания, острота ума и удивительная находчивость. Торндайк был адвокатом с обширной практикой и поэтому мог сразу сказать, что я обязан делать с юридической точки зрения, и, поскольку он был также врачом, то понимал особенности медицинской этики. Если бы я нашел время, чтобы зайти к нему в Темпл и изложить дело, все мои сомнения и трудности разрешились бы.

С тревогой я открыл свой список посещений, чтобы посмотреть, что запланировано у меня на завтра. Это будет не очень загруженный день, даже если учесть один или два дополнительных посетителя утром, но все же я сомневался, что смогу уехать так далеко от моего района, пока мой взгляд не уловил в конце страницы имя: Бертон. Сейчас мистер Бертон жил в одном из старых домов на восточной стороне Бувери-стрит, менее чем в пяти минутах ходьбы от офиса Торндайка на улице Кинг-Бенч-Уок [10] . К тому же он был хроническим больным, которого можно было спокойно оставить напоследок. Когда я закончу с мистером Бертоном, я вполне смогу заглянуть к моему другу, имея все шансы застать его, и буду иметь достаточно времени, чтобы поболтать с ним, а если возьму кэб, успею к вечернему приёму.

Это было большим утешением. Моя тревога мгновенно улетучились от мысли о том, что я разделю свои сомнения и проблемы с другом, на суждения которого можно положиться. Записав свои планы на завтра в ежедневник, я почувствовал себя лучше и выбил остатки табака и пепла из трубки. В этот момент маленькие часы нетерпеливо отбили полночь.

Когда я вошел в Темпл [11] через ворота с Тюдор-стрит, на меня нахлынули приятные воспоминания. Здесь я провел много восхитительных часов, работая с Торндайком над замечательным делом Хорнби [12] , которое газеты окрестили «Делом о красном отпечатке большого пальца». К тому же это место напомнило мне о романтических переживаниях, которые мне довелось испытать. Радужное прошлое, нахлынувшее на меня, внушило мне надежду на счастье, которое еще не наступило, но было уже совсем близко.