Они снялись с якоря утром и в тот же день высадились в Скутари, чтобы занять одну из частей города, которую им указал верховный главнокомандующий международными силами британский вице-адмирал сэр Сесил Барни. Все офицеры сели на лошадей. Этим вечером, когда Дёниц разъезжал между постами, за которые он отвечал, пытаясь различить ориентиры в наступающей темноте, его лошадь внезапно испугалась своры собак и рванула в сторону; она пронесла его, совершенно беспомощного, по улицам города.

Естественно, он устыдился своего первого патрулирования, но на следующее утро выяснилось, что некоторые другие офицеры пережили нечто подобное. Весь город был буквально наводнен этими полудикими стаями собак, каждая из которых ревниво охраняла свою территорию. Лёвенфельд был не из тех, кто мог позволить такое положение дел в своем секторе, и, как сформулировал Дёниц, он «устроил так, что собаки исчезли». Это означало, что собак отловили и перевезли на необитаемый остров. Какова бы ни была их дальнейшая судьба, из этого можно понять, что Дёниц стал свидетелем кампании, проведенной с той же жестокой эффективностью, которую фон Лёвенфельд продемонстрировал своими действиями против коммунистов после войны...

После того как черногорцы сдались под давлением держав-примирителей и гордо выступили из города, несколько месяцев миротворцы провели в различных пехотных «экзерсисах», а именно соревнованиях с прочими военными контингентами — британским, французским, австрийским и итальянским. У немцев появилась возможность наблюдать других морских офицеров, поскольку «Отель Европа» использовался всеми как место проведения времени, не занятого службой; у Дёница возникло ощущение, что немецкие офицеры вполне выдерживают сравнение со всеми остальными — по крайней мере, он так заявил. Вряд ли можно сомневаться в том, что немцы считали себя лучшими, нежели «латинские» французы и итальянцы и родственные австрийские офицеры, и в целом равнялись исключительно на британцев.

Одна история, прекрасно иллюстрирующая это представление, произошла как раз на «Бреслау» в том же 1913 году и стала потом известной всему немецкому флоту. Все случилось на обеде, данном на борту немецкого крейсера, на который были приглашены офицеры всех других флотов. Британский адмирал сидел рядом с немецким капитаном и в какой-то момент поднял свой бокал и, глядя прямо в голубые глаза немца, шепотом произнес тост: «За две белые нации!»

Эта история произвела такое впечатление на одного немецкого офицера, фон Хазе, что когда он после войны стал писать книгу, то назвал ее именно так: «За две белые нации». Чтобы ни у кого не осталось сомнений, какие именно нации подразумеваются, он описал французов, итальянцев и славян как «интеллектуально, физически и морально низших»; британские и немецкие офицеры же у него глядели друг на друга «горящими глазами», признавая друг друга «представителями двух великих германских народов-мореплавателей. Они чувствовали себя родственниками, членами одной благородной семьи».

Расовые идеи, спокойно признаваемые англосаксами, которые в доказательство могли продемонстрировать полмира, принадлежавшие им, или воспринятые очень серьезно тевтонцами, которые желали — как в психологическом, так и в материальном смысле — иметь то же, что и англосаксы, были составной частью тогдашних представлений о мире. Все, что известно о Дёнице, заставляет предположить, что он полностью их разделял. Но когда пришло время ему писать свою книгу, эти идеи вышли из моды, и он творил уже в совершенно другом ключе. Он даже не упомянул об этом тосте на ужине и везде придерживался того мнения, что у каждого народа есть свои слабости и своя сила; например, он противопоставлял «кое в чем ленивый» характер австрийцев «вечно озабоченной выполнением долга, корректной, но более сухой и, возможно, менее гибкой натуре пруссаков».

Осенью 1913 года «Бреслау» сменил один из регулярных батальонов морской пехоты из Германии, и крейсер покинул ряды международных сил. К этому времени Дёниц завершил необходимые три с половиной года службы, считая со времени его поступления в кадеты, и был формально выбран в офицеры на крейсере. Это был еще один обычай, перенятый почти без изменений от прусской армии; он был задуман как последний заслон перед размыванием социальной и духовной однородности офицерского корпуса; одного возражения было достаточно, чтобы не допустить кого-либо в офицеры безо всякого права обжалования.

Пройдя это испытание, Дёниц дал клятву на имперском флаге — или, возможно, на офицерском мече: «Я, Карл Дёниц, даю клятву Богу Всемогущему и Всезнающему в том, что буду верно и с честью служить Его Величеству кайзеру Германии Вильгельму Второму, моему верховному военному вождю, при любых и всевозможных обстоятельствах, на суше и на море, на войне и в мирное время... и буду всегда поступать в соответствии с тем, как должен действовать справедливый, храбрый, благородный и любящий долг солдат».

В военных газетах напечатали сообщение о присвоении ему 27 сентября 1913 года чина «морской лейтенант» (соответствует энсину в США или младшему лейтенанту королевского флота) и поместили на 20-е место в табели о рангах того года. Это означало, что он приобрел достаточно баллов во время практических занятий летом 1912 года перед назначением на «Бреслау», что дало ему возможность подняться на 19 пунктов с 39-й позиции, которую он занял после выпускных экзаменов в морском училище, — явное указание на практический талант, который подтверждался хвалебной характеристикой, данной командиром «Бреслау».

«Гёбен» и «Бреслау» продолжали проводить большую часть времени в Восточном Средиземноморье, так как Балканы оставались зоной опасного напряжения и были, кроме того, осью немецкой дипломатии и коммерческого продвижения в сторону Турции и Ближнего Востока. Для 22-летнего лейтенанта флота Дёница это был восхитительный период в жизни, богатый разнообразными экзотическими приключениями. Из Порт-Саида, где крейсер пополнил запасы угля, он отправился в Каир, где посетил Египетский музей, мечети, пирамиды и другие памятники древнейшей цивилизации; в гаванях Сирии и Турции, где они тоже останавливались, он вдруг увлекся восточными коврами и под руководством фон Лёвенфельда развил в себе умение оценивать эти изысканные произведения искусства. «У меня есть, например, старые “Гиорды” такой красоты, золотого и голубого цветов, равно как шафранного и индиго, что часто я просто не могу насытиться их созерцанием».