Можно привести множество примеров и эпизодов из его жизни, которые целиком согласуются с хрестоматийными случаями «навязчивой идеи»; его детство прошло под властью сурового отца — может быть, слишком сурового? Его вхождение в состав имперского флота произошло в весьма суровых и грубых условиях, ведь весь кодекс поведения прусского рейха втиснул его в узкие рамки, которые, возможно, вовсе не соответствовали истинным склонностям его характера. Затем был травматический опыт его двадцати лет, ужасные события, сопровождающие гибель лодки, плен, о котором у него были столь горькие воспоминания и пятнадцать лет спустя, революция на флоте и крушение всего, во что его приучили верить, его собственные переживания во вторую фазу революции после путча Каппа и, наконец, его решение призвать своих капитанов убивать выживших людей с подбитых ими кораблей, то есть преступить все общепринятые кодексы поведения. Любое из этих переживаний могло серьезно повлиять и на менее впечатлительную личность, чем Дёниц, и вызвать патологические нарушения.

Конечно, нет необходимости принимать это объяснение безоговорочно. Его привязанность к Гитлеру могла основываться на эмоциональной потребности в любви и одобрении со стороны всемогущего отца — роль, которую, возможно, ранее исполнял фон Лёвенфельд.

Даже на житейском, неаналитическом уровне то, что Дёниц выказывал чрезвычайную преданность долгу и целеустремленность вкупе с тем, что Гитлер в это время разрабатывал цели для новой войны, уже может оказаться достаточным объяснением. Идея продолжения борьбы до тех пор, пока союз противников не распадется, давала ему оправдание и рациональное объяснение фанатичной преданности фюреру и войне, в которой все возможные материальные приобретения были уже потеряны. Его вера в чрезвычайные способности Гитлера в постижении исторической и политической реальностей, за рамками его собственного разумения, питали его решимость.

Интересно, что глубоко пессимистичный отчет морского штаба о военной ситуации от 20 августа, чьей основной идеей было то, что Германия превратилась «из молота в наковальню», указывал на необходимость проявить большую терпимость к народам оккупированных стран, «чтобы гарантировать возможность их использования в военных целях и противодействовать пропаганде врага, которой мы ничто не можем противопоставить в странах противника». Это было нравственное измерение, которого Гитлеру недоставало в его историко-политическом анализе; а на практике он в нем и вовсе не нуждался. Когда люди на оккупированных территориях ощутили, что война оборачивается не в пользу Германии, а движения Сопротивления, поддерживаемые союзниками, расширили свои кампании по саботажу, то силы безопасности отреагировали с привычным варварством; тем временем навязчивое стремление вычистить «от еврейской бациллы» Европу вновь набрало силу.

Ситуация была достаточно отчаянной и без этого отвратительного развлечения. Ко времени написания штабного меморандума Кессельринг уже вывел войска из Сицилии в континентальную Европу. Существенно, что это решение приняли, не проинформировав Дёница, который никогда не менял своего убеждения о сопротивлении до конца. На Востоке стало очевидно, что линию фронта не сдержать против летнего наступления русских; лишь вопросом времени стало, когда сражавшаяся на Украине группа армий «Юг» Эриха фон Манштейна будет вынуждена отступить.

На море подлодки по-прежнему гибли в ужасающих количествах — 37 в июле, — в большинстве случаев даже не найдя себе цель для атаки. Естественно, боевой дух упал, особенно среди неопытных унтер-офицеров и матросов. Они видели капитанов, часто моложе их самих, которых взяли из надводного флота или даже из ВВС, прогнали через сокращенный курс подводника и дали провести минимум времени в качестве вахтенных офицеров или помощников капитана, прежде чем поручить им командование собственной лодкой. Неопытность во многих случаях становилась еще опаснее из-за желания отличиться; такие люди, известные как Draufganger («сорвиголовы») или Halsschmerzen («с болью в шее» — потому что высший орден отличия, Рыцарский крест, повязывался на шею), были кошмаром для старых подводников, которые массово пытались перейти к опытным капитанам, называемым Lebensversicherung («страховка жизни»). Но даже и эти не слишком защищали против нового превосходства союзников.

Три таких капитана, которые были прикреплены к штабу подводного флота в Берлине, чтобы освежить штабную кровь и привнести недавний фронтовой опыт, были в августе посланы узнать, что происходит на флоте, — из них вернулся только один.

Дёниц ездил на базу, чтобы прибавить свой авторитет в борьбе с падением морального духа, и в «отеческих» беседах с капитанами он объяснял, почему они должны оставаться в море, даже если им никогда не удастся потопить корабль: потому что одно их присутствие связывает два миллиона вражеских солдат на конвойных кораблях и на верфях.

Один из капитанов, который выжил, написал после войны: «Больше не устраивали никаких вечеринок перед выходом в море; мы просто выпивали по бокалу шампанского в молчании и жали друг другу руки, пытаясь не глядеть друг другу в глаза. Мы были довольно твердыми, но все равно дрожали. Самоубийственная операция!»

Между тем войска, пушки и самолеты практически беспрепятственно перевозились через Атлантику в Великобританию в ходе подготовки к высадке на континент. В то время как в своих оценках немецкая разведка еще сомневалась, хватит ли тех сил, что уже собраны для того, чтобы пересечь Ла-Манш еще до зимы, уже никто не сомневался в превосходстве противника в воздухе, которое теперь использовалось для массовых бомбардировок немецких городов. Эффект от них превышал все виденное до сих пор. Начавшиеся в ночь с 24 на 25 июля рейдом на Гамбург, эти бомбардировки создавали неконтролируемую огненную бурю, которая набирала силу циклона, опустошая огромные территории и оставляя после себя обугленные, искалеченные жертвы среди щебня и тысячи задохнувшихся или утонувших от взрывов резервуаров с водой в укрытиях и подвалах, под дымящимися руинами. Шпеер сравнивал эти сцены с последствиями крупного землетрясения.

«Террор можно побороть только террором. — После каждого авиарейда Гитлер разражался повторяющимися монологами. — Мы сможем остановить это, только если достанем людей, которые за этим стоят...». Он дал разрешение Шпееру на массовое производство ракет, которые разрабатывались в Пенемюнде для использования в бомбардировках Лондона. Самолет-истребитель для защиты рейха был бы более выгодным использованием ресурсов.

В начале августа и Берлин попал под бомбежку; Гитлер приказал эвакуировать всех женщин и детей. Дёниц тем временем совершил инспекционный объезд гамбургских верфей после авианалета и отчитался об этом перед Гитлером 19-го числа; он заявил, что, по его мнению, промышленность нельзя подвергать опасности бомбардировок; хотя он и предвидел, что в этом видится угроза боевому духу, ему снова удалось произвести на Гитлера нужное впечатление.